В ответ на оскорбление Брокдорф посоветовал Шуваловым беспроигрышный ход. После Пасхи 1755 года, прибыв на дачу в Ораниенбаум, Екатерина увидела там странное зрелище — под балконом дворца маршировал целый голштинский отряд. Его секретно доставили на кораблях из Киля, чтобы сделать приятное наследнику.

«Это было дело рук злосчастного Брокдорфа, льстившего преобладающей страсти великого князя. Шуваловым он дал понять, что, потворствуя ему этой игрушкой или погремушкой, они навсегда обеспечат себе его милость». Блестящая идея. Хитроумный камергер подарил царевичу вожделенную «игрушку», а Шуваловым открыл способ влиять на наследника. Дулась одна Екатерина. Её потрясли две вещи. Во-первых, вспыльчивый, неосторожный муж, не умевший, казалось, держать язык за зубами, не поделился тайным планом приезда войск. У него появилось новое доверенное лицо, опять оттеснявшее супругу на задний план. Во-вторых, при щепетильности русского общества в национальном вопросе приезд иностранных солдат не мог вызвать одобрения. «Великий князь, который при Чоглокове надевал голштинский мундир только в своей комнате и как бы украдкой, теперь уже не стал носить другого... хотя он был подполковником Преображенского полка, — писала Екатерина. — ...Признаюсь, когда я узнала, я ужаснулась тому отвратительному впечатлению, которое этот поступок великого князя должен был произвести на русское общество».

Екатерина, пока связывавшая свои интересы с интересами мужа, испугалась. Пётр постоянно забывал о другом возможном наследнике — Иване Антоновиче. А вот подданные могли о нём вспомнить. Стоило ли злить столичное общество? Великая княгиня слышала, как караульные из Ингерманландского и Астраханского полков говорили: «Это всё предателей приводят в Россию».

Ещё немного, и великокняжескую чету тоже причислили бы к «предателям». Подобного оборота царевна боялась как огня. Она столько лет потратила, чтобы стать «русской», а теперь муж вместе со своей губил и её репутацию! «Когда мне об этом говорили, то я высказывала своё мнение таким образом, чтобы увидели, что я этого ничуть не одобряю»¹⁸. Ничего иного не оставалось.

Между тем Брокдорф быстро увеличивал политический капитал. С приездом голштинского отряда у него в окружении Петра возникла своя «партия». Естественно, враждебная великой княгине. Сначала голштинцы появлялись только на летних учениях в Ораниенбауме, но с зимы 1756/57 года, по совету вездесущего, камергера, остались при наследнике на весь год. «Число тех, которые были постоянно с великим князем, достигало по крайней мере двух десятков, — писала Екатерина, — ...В сущности все служили шпионами Брокдорфу».

Однако сам Пётр был от такой жизни в восторге. Тем более что хитроумный камергер придумал способ набить пустые карманы своего господина, «продавая голштинские ордена и титулы тем, кто хотел за них платить, или заставляя великого князя просить и хлопотать в разных присутственных местах империи и в Сенате о всевозможных делах, часто несправедливых, иногда даже тягостных для империи, как монополии»¹⁹.

Эмоциональность оценок вредит мемуарам Екатерины. Её слова порой кажутся настолько пристрастными, что так и хочется поискать опровержение. Но вот свидетельство Я. П. Шаховского, исполнявшего с августа 1760-го по декабрь 1761 года должность генерал-прокурора. По его воспоминаниям, великий князь «часто передавал просьбы, или, учтиво сказать, требования» в Сенат «в пользу фабрикантам, откупщикам и по другим по большей части таким делам»²⁰. Один из биографов Петра III, А. С. Мыльников связал фразу Шаховского с предложениями Петра Фёдоровича об улучшении быта кадетов Сухопутного шляхетского корпуса из детей «нижних чинов»²¹. Такая оценка кажется натянутой, ведь между «нижних чинов» детьми и «фабрикантами» с «откупщиками» большая разница. Скорее отзыв Шаховского подтверждает рассказ Екатерины о спровоцированных Брокдорфом хлопотах великого князя в Сенате.

Просьбы царевича не имели большого успеха. Пожилой генерал-прокурор, служа 40 лет, знал себе цену, был неуступчив, берёг копейку, постоянно ссорился с П. И. Шуваловым и не потрафлял наследнику. За что и получил отставку буквально в день кончины Елизаветы Петровны — 25 декабря 1761 года²².

А вот история Брокдорфа имела продолжение самое плачевное для Голштинии. Зимой 1757 года он посоветовал великому князю арестовать министра юстиции в Киле — «одного из первых по своей должности и влиянию лиц, некоего Элендсгейма». Пётр решил посоветоваться с женой. «Говорят, что его подозревают в лихоимстве, — заявил он. — ...О, обвинители, их нет, ибо все там его боятся и уважают; оттого-то и нужно, чтобы я приказал его арестовать, а как только он будет арестован, меня уверяют, что их найдётся довольно и даже с избытком».

Такая логика поразила читательницу «Духа законов» Монтескье. «Я ужаснулась тому, что он сказал, и возразила: “Но если так приниматься за дело, то не будет больше невинных на свете. Достаточно одного завистника, который распустит в обществе неясный слух... по которому арестуют, кого ему вздумается, говоря: обвинители и преступления найдутся после... Это варварство, мой дорогой... Кто даёт вам такие плохие советы?”»

Пётр велел позвать Брокдорфа, чтобы пояснить великой княгине дело. Из рассуждений лукавого камергера Екатерина поняла, что Элендсгейма, стоявшего «во главе департамента юстиции», лица, проигравшие судебные процессы, обвиняли в получении взяток. Разобраться на расстоянии не представлялось возможным. Царевна заявила, что её мужа склоняют к совершению «вопиющей несправедливости», предлагая схватить человека, «против которого не существует ни формальной жалобы, ни формального обвинения». Однако «великий князь, я думаю, слушал меня, мечтая о другом». О чём же?

Когда супруга вышла, Брокдорф «с очерствевшим сердцем» сказал своему господину именно то, что тот желал слышать. Все слова царевны внушены не «любовью к справедливости», а «желанием властвовать», она «не одобряет никаких мер, относительно которых не давала совета», «женщины всегда хотят во всё вмешиваться», но только портят то, «чего касаются», «действия решительные им не под силу». В результате царевич отправил приказ арестовать Элендсгейма.

Это беззаконие выглядит под пером биографа Петра III очень благовидно: великий князь проявлял к своему герцогству постоянный интерес, «может быть, хаотичный, порывистый и даже мелочный, но не лишённый определённой тенденции» — «упорядочить судопроизводство, военное дело... навести дисциплину» в работе Тайного совета. Но жертвами «порывистости» герцога становились живые люди. Приводимые автором слова немецкого историка Р. Приеса, напротив, подтверждают рассказ Екатерины: «Уже вскоре после вступления Петра на герцогский трон в Совете началась ожесточённая борьба, и вплоть до его свержения в 1762 г. кто-нибудь из членов Совета... находился в предварительном заключении»²³.

Эта черта роднила Петра Фёдоровича с Павлом I, в царствование которого высшие сановники, проведя на посту несколько дней, неделю или месяц, отправлялись в крепость. Сын Петра III тоже проявлял «хаотичный, порывистый и даже мелочный» интерес к дисциплине, судопроизводству, военному делу. Удивительно ли, что результат вышел тот же?

«Мне было ясно, как день, — писала Екатерина, — что господа Шуваловы пользовались Брокдорфом... чтобы сколько возможно отдалить от меня великого князя»²⁴. Тем не менее Пётр продолжал питать к жене доверие: «Великий князь издавна звал меня madame le Ressource, и как бы он ни был сердит, и как бы ни дулся, но если он находился в беде... бежал ко мне со всех ног, чтобы вырвать у меня моё мнение; как только он его получал, он удирал опять со всех ног»²⁵.

Вскоре великой княгине удалось взять реванш за дело Элендсгейма. Оказалось, что арестом самого влиятельного в Киле сановника Брокдорф просто хотел показать свою силу. А наследник — продемонстрировать, кто хозяин в доме. До повседневной, рутинной работы по управлению герцогством ни у того ни у другого руки не доходили. Зато Екатерину она очень интересовала: