Однако положение оставалось шатким. 30 октября 1757 года король Август III направил своему посланнику Понятовскому отзывную грамоту⁷⁵. Угроза скорой разлуки заставила дипломата чаще посещать Екатерину и почти забыть об осторожности. Он жил тогда в Петергофе, а малый двор в Ораниенбауме, так что дорога казалась короткой. Но белые ночи обманчивы. Однажды, 6 июля, Понятовский отправился к великой княгине, предварительно не предупредив её.

По дороге у Ораниенбаумского леска его экипаж столкнулся с каретами великого князя. На вопрос, кто едет, последовал ответ: портной. Пётр и его свита — «все они были наполовину пьяны» — не обратили бы внимания, но Елизавета Воронцова «стала зубоскалить по адресу предполагаемого портного и делала при этом предположения, приведшие великого князя в... мрачное настроение».

Проведя в гостях у возлюбленной несколько часов, Станислав уже возвращался домой, когда на него в нескольких шагах от павильона напали три всадника с обнажёнными шпагами. Схватив кавалера за воротник, они доставили его к Петру Фёдоровичу. «Некоторое время мы все двигались по дороге, ведущей к морю, — вспоминал Понятовский. — Я решил, что мне конец». На берегу его препроводили в другой павильон, где великий князь прямо спросил дипломата: «спал ли я с его женой».

Поскольку герой-любовник отказался отвечать, его оставили «под охраной часового в комнате, где не было никого, кроме... генерала Брокдорфа». Последний мог торжествовать: наконец выпал случай «раздавить змею». Через два часа в павильон прибыл Александр Шувалов. Его приглашение ясно свидетельствовало, что Пётр рассчитывал на скандал, который, быть может, подтолкнёт тётушку к высылке Екатерины. Но ситуация изменилась. Если до ареста Бестужева и объяснений Екатерины со свекровью всякий проступок невестки трактовался в пользу её врагов, то теперь нарыв прорвался. Пётр опоздал с разоблачениями. Никто при большом дворе, включая Шуваловых, не был заинтересован в новом разбирательстве.

Понятовский хорошо почувствовал это. Вид у начальника Тайной канцелярии был скорее озабоченный, чем грозный. Вероятно, вельможа получил высочайший приказ как можно быстрее замять происшествие. «Надеюсь, граф, вы сами понимаете, что достоинство вашего двора... требует, чтобы всё это кончилось, не возбуждая... шума», — сказал ему арестант. Действительно, Шувалов препроводил дипломата к карете и велел возвращаться в Петергоф.

Пять дней прошли для посланника в волнениях; ему казалось, что все вокруг знают о его приключении и потихоньку посмеиваются. Наконец, Екатерина сумела передать записку, из которой следовало: «она предприняла кое-какие шаги, чтобы установить добрые отношения с любовницей её мужа»⁷⁶.

Екатерина предложила «любимой султанше» Петра Фёдоровича денег. И... та взяла. Рюльер, описав похищение Понятовского, обнаружил прекрасную осведомлённость: «Так как все доходы великого князя употреблены были на солдат, и ему недоставало средств, чтоб увеличить состояние своей любовницы, то великая княгиня, обращаясь к ней, обещала давать ей ежегодное жалование»⁷⁷.

Вскоре на празднике в Петергофе Понятовский пригласил Елизавету Воронцову на менуэт. «Вы могли бы осчастливить несколько человек сразу», — сказал он. Фаворитка Петра, настроенная уже доброжелательно, пригласила дипломата прийти нынче ночью в Монплезир. Ночное свидание превзошло все ожидания. «Вот уже великий князь с самым благодушным видом идёт мне навстречу, приговаривая:

— Ну, не безумец ли ты! Что стоило совершенно признаться — никакой чепухи бы не было.

Я признался во всём (ещё бы!) и тут же принялся восхищаться мудростью распоряжений Его императорского высочества... Это польстило великому князю и привело его в столь прекрасное расположение, что через четверть часа он обратился ко мне со словами:

— Ну, раз мы теперь добрые друзья, здесь явно ещё кого-то не хватает!

Он направился в комнату своей жены, вытащил её, как я потом узнал, из постели, дал натянуть чулки, но не туфли, накинуть платье из батавской ткани, без нижней юбки, и в этом наряде привёл её к нам.

Мне он сказал:

— Ну вот и она. Надеюсь, теперь мною останутся довольны.

Подхватив мяч на лету, великая княгиня заметила ему:

— Недостаёт только вашей записки вице-канцлеру Воронцову с приказанием обеспечить скорое возвращение нашего друга из Варшавы». Записка была немедленно составлена. Елизавета Воронцова приписала на ней несколько доброжелательных строк: «Вы можете быть уверены, что я сделаю всё для вашего возвращения». Мир казался полным. «Затем мы принялись болтать, хохотать, устраивать тысячи маленьких шалостей, используя находившийся в этой комнате фонтан — так, словно мы не ведали никаких забот. Расстались мы около четырёх часов утра»⁷⁸.

Поведение Петра кажется ёрническим. Враг всяческого притворства, он, обнаруживая вещи такими, какие они есть, перегибал палку. Его откровенность почти всегда была оскорбительна. Но обратим внимание, как великий князь помрачнел, услышав от любовницы насмешки в адрес мнимого портного. Ему на самом деле было крайне неприятно, что у жены тоже есть кавалер. Видимость мира, достигнутая у фонтана, всем участникам давалась непросто.

Внешне всё выглядело так, будто супруги «совершенно примирились», как писал 14 июля Кейт⁷⁹. Но ещё около полугода продолжалось следствие по делу Бестужева. 6 августа 1758 года несчастный фельдмаршал Апраксин скончался в крепости от апоплексического удара. Его уже готовились оправдать и заявили, что приступают «к последней процедуре». Степан Фёдорович решил, что будет применена пытка, и сердце толстяка не выдержало. Финальный допрос бывшего канцлера прошёл 2 января 1759 года. Он был приговорён к отсечению головы за оскорбление Величества, заменённое ссылкой в деревню Горетово под Можайском⁸⁰.

Разгоревшаяся в центре Европы Семилетняя война (1756— 1763) в течение долгого времени определяла интересы всех держав — участниц конфликта. Хотя Россия на поле боя и сделала больше других для победы над прусским королём Фридрихом II, политически она оставалась самым слабым звеном альянса. Кабинет Елизаветы Петровны, её окружение, двор оказались расколоты изнутри. Никто, кроме самой императрицы и подкупленных Версалем сановников, не был заинтересован в боевых действиях. Однако, по мере того как армия одерживала победы, столкновение с Пруссией становилось всё более популярным.

Малейшее ухудшение здоровья царицы пугало Париж и Вену, ибо там понимали, что участие России в конфликте обусловлено единственно волей дочери Петра. 1 января 1760 года английский посол сэр Роберт Кейт доносил в Лондон: «Императрица заявила австрийскому посланнику, что... будет продолжать войну... даже если придётся... продать свои платья и драгоценности»¹. Для такой щеголихи, как Елизавета, громадная жертва!

Наследники Елизаветы явно не одобряли происходившее, и пока не поздно, союзным дворам следовало наладить с ними отношения.

Зимой 1759 года возникло дело, способное ненадолго перекинуть мост между супругами. Но именно оно показало колоссальную разницу их «государственного» мышления. Речь шла о Курляндии, которую Елизавета Петровна, ничтоже сумняшеся, сосватала сыну польского короля Августа III принцу Карлу.

Пока бывший фаворит Анны Иоанновны герцог Эрнст Иоганн Бирон находился в ссылке в Ярославле, престол этого небольшого вассального Польше государства пустовал. «Получив от императрицы очередное заверение в том, что государственные интересы никогда не позволят России освободить герцога Бирона... король счёл себя вправе поставить перед сенатом Польши вопрос: не пора ли рассматривать место правителя Курляндии как вакантное? — вспоминал Станислав Понятовский. — ...1 января 1759 года Карл был официально и с большой помпой объявлен герцогом Курляндским»².