«Главное достоинство, какое она имела в его глазах, состояло в том, что она была дочерью нерусских родителей, — вспоминала Екатерина. — Уже тогда великий князь выказывал очень сильное пристрастие ко всем иностранцам и начало отвращения ко всему, что было русским или тянуло к России... Принцесса... охотно говорила по-немецки; и вот мой великий князь влюблён по уши»¹⁹.

Удивительно, но разве сама мемуаристка не была иностранкой и не говорила по-немецки? Возможно, Пётр уже не воспринимал жену таковой. Но дело не в чувствах великого князя, а в умении Екатерины выстроить образ. Императрица намеренно присоединяла себя ко всему, «что было русским или тянуло к России», тем самым вызывая «начало отвращения» царевича. Она показывала себя не просто брошенной женой, а соединяла личную драму с неприязнью наследника к стране. Оставленная женщина олицетворяла собой нелюбимую Россию.

«Настоящее достоинство принцессы Курляндской менее поразило его, — писала Екатерина о муже. — Нужно ей отдать справедливость, что она была очень умна; у неё были чудесные глаза, но лицом она была далеко не хороша, за исключением волос, которые были у неё очень красивого каштанового цвета. Кроме того, она была маленького роста и не только кривобока, но даже горбата; впрочем, это не могло быть недостатком в глазах одного из принцев Голштинского дома, которых в большинстве случаев никакое телесное уродство не отталкивало; между прочим, покойный король шведский, мой дядя по матери, не имел ни одной любовницы, которая не была бы либо горбата, либо крива, либо хрома».

Екатерина явно злословила, подчёркивая извращённость предпочтений своей немецкой родни. Имея очаровательных жён, голштинские принцы оставались к ним холодны, их возбуждало физическое уродство, некий изъян возлюбленной. Возможно, так они отождествляли свои внутренние беды с внешним безобразием избранниц. «Великий князь не совсем скрывал от меня эту склонность, но всё-таки сказал мне, что это была только прекрасная дружба; я охотно этому поверила... ввиду особенностей названного господина»²⁰.

Итак, Екатерина не опасалась измены, физически для Петра невозможной. Однако ей было неприятно предпочтение, которое муж оказывал другой женщине: «Мне обидно было, что этого маленького урода предпочитают мне»²¹.

Однажды вечером царевна под предлогом головной боли легла раньше обычного. Спустя некоторое время «великий князь очень пьяный пришёл и лёг... Хотя он знал, что я была нездорова, он меня разбудил, чтобы поговорить о принцессе Курляндской, об её прелестях и о приятности её беседы... я ему ответила несколько слов, в которых чувствовалось раздражение, и притворилась, что засыпаю. И то и другое его обидело; он несколько раз ударил меня очень сильно локтем в бок и повернулся ко мне спиной, после чего заснул; я проплакала всю ночь»²². Подобные сцены не укрепляют взаимного доверия. Ссоры из-за любовницы отнимали у Екатерины толику влияния на мужа.

Поэтому великая княгиня не понадеялась только на себя. Она нашла союзника в лице вельможи, которого с некоторых пор уважал её муж. Одновременно с Линаром в Петербург прибыл посол венского двора граф Иосиф фон Бернес (Берни). «Граф Берни был из Пьемонта, ему было тогда за пятьдесят; он был умён, любезен, весел и образован и такого характера, что молодые люди его предпочитали и больше развлекались с ним, нежели со своими сверстниками... Я тысячу раз говорила, что если бы этот или ему подобный человек был приставлен к великому князю, то это было бы великим благом для этого принца, который так же, как я, оказывал графу Берни привязанность... Великий князь сам говорил, что с таким человеком возле себя стыдно было бы делать глупости»²³.

Именно влияние Берни Екатерина противопоставила проискам Линара, соглашательству Пехлина, настойчивости Бестужева и подозрительной вкрадчивости принцессы Бирон. Она пошла на прямой разговор по политическому вопросу с послом иностранной державы — что, конечно, было бы вменено ей в вину, узнай об этом императрица. Однако положение казалось критическим.

Во время новогодних маскарадов 1751 года Екатерина улучила момент, когда дипломат остановился у балюстрады, за которой танцевали, и попросила его внимания. «Граф Берни выслушал меня с большим интересом, — вспоминала она. — Я ему вполне откровенно сказала, что... взгляды у меня свои собственные... Мне кажется прежде всего, что голштинские дела не в таком отчаянном положении, как хотят их представить». Сейчас дело «имеет вид интриги, которая... придаст великому князю такой вид слабости, от которого он не оправится, может быть, в общественном мнении во всю свою жизнь». Пётр лишь недавно управляет своим герцогством, «он страстно любит эту страну и, несмотря на это, удалось убедить его обменять её, неизвестно зачем, на Ольденбург, которого он совсем не знает». Кроме того, Кильский порт «может быть важен для русского мореплавания».

Вникнув в дело, дипломат ответил: «Как посланник, на всё это я не имею инструкций, но как граф Берни я думаю, что вы правы». После чего посоветовал великому князю: «Вы очень хорошо сделаете, если её послушаете»²⁴. Что тот не преминул передать жене.

Было бы слишком просто сводить желанный результат к одной беседе с Берни. Шуваловы действовали в этот момент против канцлера и вставляли ему палки в колёса. К ним присоединялись те русские вельможи, которые когда-то поддерживали Шетарди и Мардефельда, — в первую очередь генерал-прокурор князь Н. Ю. Трубецкой. Новый прусский посланник Балтазар фон дер Гольц и секретарь посольства Конрад Варендорф не забывали при мимолётных встречах напомнить великому князю о невыгодности обмена. Каждого из них в отдельности Голштиния не слишком занимала, но все соединились, чтобы вредить Бестужеву.

Немало помогло Петру и его природное упрямство: чем больше на него давили, тем отчаяннее он сопротивлялся. В конце концов наследник даже запретил Пехлину принимать бумаги от Линара и Бестужева. В марте 1751 года он вовсе прервал переговоры, а Пехлину велел не отвечать на письма из Копенгагена. В мае Линар, чувствуя, что толку не будет, снял предложения об обмене территорий²⁵.

В первую очередь отказ от диалога с Данией был победой над Бестужевым. По прошествии пяти лет с памятного 1746 года великая княгиня вернула канцлеру долг — Алексей Петрович проиграл раунд за Голштинию. Именно после этого канцлер почувствовал в великой княгине достойного противника. И так как его собственные дела складывались неблестяще, стал задумываться о сближении. Благо предлогов была масса. Главный из которых — вопрос о наследнике.

Со своей стороны великий князь после предательства шведского кронпринца понял: если у него не будет ребёнка — наследника голштинского трона, дядя Адольф отдаст герцогство Дании.

Между тем ожидать наследника не приходилось. Благодаря слежке о нетривиальном поведении Петра в спальне знали и императрица, и иностранные дипломаты, и приставленные к молодым дамы, и, конечно, канцлер, который, по меткому выражению великой княгини, «как будто жил у меня в комнате». И тогда, и позднее по поводу неестественных отношений в великокняжеской семье много писали. Вот почему собственные признания Екатерины никак нельзя назвать единственным источником, «оклеветавшим» Петра. Напротив, в ряде случаев императрица выражалась сдержаннее других авторов.

Особенно усердствовали дипломаты. Клод Рюльер, обобщив толки, циркулировавшие во французском посольстве, писал: «Между молодыми супругами время употреблялось единственно на прусскую экзерцицию или для стояния на часах с ружьём на плече... Но сохраняя в тайне странные удовольствия своего мужа и тем ему угождая, она (великая княгиня. — О. Е.) им управляла»²⁶.