Шаткость собственного положения заставила великую княгиню с величайшей предупредительностью относиться к настроениям супруга. Мир между ними был как никогда необходим ей, чтобы удерживаться на плаву. Она сделала попытку завоевать расположение непостоянного царевича, устроив в его честь праздник. Благо Пётр обожал пышные торжества с музыкой в итальянском стиле.
«Для этого я велела выстроить в одном уединённом месте лесочка итальянскому архитектору... Антонио Ринальди большую колесницу, на которой могли бы поместиться оркестр и 60 человек музыкантов и певцов». Для праздника Франческо Арайя написал оперу «Беллерофонт», стихотворное либретто которой создал другой итальянец — Джузеппе Бонекки. Античный сюжет был хорошо известен и не вызвал никаких подозрений. Вскоре «Беллерофонт» оказался сыгран на придворной сцене, а позднее текст либретто опубликован Академией наук. В нём даже увидели аллегорическое подтверждение законности прав Елизаветы Петровны на отеческий престол40. Однако следует учитывать и иной пласт ассоциаций: образ коринфского принца, лишённого короны, но с помощью богини Минервы одержавшего победу над чудовищной Химерой, намекал на Петра. Именно он обладал правом занять трон, его хотели оттеснить от наследства. В контексте недавних событий это было особенно понятно. Богиня Минерва, мудрыми советами обеспечившая торжество справедливости, — в данном случае Екатерина, ратовавшая за интересы мужа.
Позволяя себе подобные намёки, великая княгиня хотела напомнить супругу, что её выгоды неразрывно связаны с его собственными, а политические шаги, которые она предпринимала, клонились к его пользе. Царевне постоянно приходилось поддерживать хрупкую иллюзию единства с мужем. Настаивать на своей необходимости ему. А он — ветреный и забывчивый — предпочитал общество Брокдорфа и Воронцовой! Таков был пафос оперы. Жаль, что великий князь ничего не понял.
«17 июня под вечер, — продолжала свой рассказ Екатерина, — Его императорское высочество со всеми, кто был в Ораниенбауме, и со множеством зрителей, приехавших из Кронштадта и из Петербурга, отправились в сад, который нашли иллюминированным; сели за столы, и после первого блюда поднялся занавес, который скрывал главную аллею, и увидели приближающийся издалека подвижный оркестр, который везли штук двадцать быков, убранных гирляндами и окружали столько танцоров и танцовщиц, сколько я могла найти... Когда колесница остановилась, то, игрою случая, луна очутилась как раз над колесницей, что произвело восхитительный эффект».
Сначала гости повскакали с мест и кинулись к сцене, так подействовало на них зрелище, а налюбовавшись, сели за столы и прослушали арии. После второго блюда на подмостки выскочил скоморох и пригласил собравшихся поучаствовать в «даровой лотерее». Это было второе изобретение великой княгини — если нельзя очаровать грубые души, их можно купить. С двух сторон поднялись два маленьких занавеса, открывших изящные лавочки, где бесплатно выдавались номера для розыгрыша «фарфора, цветов, лент, вееров, гребёнок, кошельков, перчаток, темляков» и других безделушек. Никто не ушёл без подарка.
Праздник напоминал волшебную сказку. Его описание поместили в «Санкт-Петербургских ведомостях»41. Екатерина потратила за один день половину своего годового содержания и вызвала волну похвал.
«Его императорское высочество и все были в восхищении от него... Даже самые злые мои враги в течение нескольких дней не переставали восхвалять меня... В этот день у меня нашли качества, которых за мной не знали». Кроме откровенного самолюбования в приведённом отрывке бросается в глаза одна странность. С первых строк мемуаров Екатерина рассказывала, как старалась угождать окружающим, быть кроткой, искать общего расположения. Прошло 12 лет, и этих качеств за ней «не знали». Её считали гордой, неуступчивой, высокомерной, слишком много воображающей о своём уме, неприветливой, даже злой. Эти обвинения кинет в лицо невестке Елизавета Петровна после ареста Бестужева и подтвердит в присутствии тётки муж. Ещё в 1757 году Екатерину видели не такой, как привыкли видеть позднее.
Устроив блестящее увеселение и пожав сноп похвал, царевна могла ненадолго вздохнуть спокойнее. Казалось, видимость добрых отношений с мужем достигнута. На время злые языки смолкли.
«Здешней империи принц»
Между тем Елизавета Петровна не переставала заявлять, будто сама готова пойти во главе войск. Её пыл приходилось унимать австрийскому послу Эстергази, от имени Марии Терезии призывавшему русскую союзницу не рваться в бой раньше времени42.
И тут Фридрих II совершил новую политическую бестактность. Возмущённый Бестужев передал великой княгине, что прусский король пригрозил, будто при нападении русских войск на его армию он обнародует манифест в пользу свергнутого императора Ивана Антоновича. Елизавета тут же отозвалась: «Тогда я прикажу отрубить Ивану голову»43.
Твёрдость тётушки могла только порадовать великокняжескую чету, а вот поведение Фридриха было откровенным предательством. Наследник, рискуя положением, демонстрировал верность своему кумиру: он несколько раз на заседаниях Конференции при высочайшем дворе открыто выступал против войны с Пруссией. В подобных обстоятельствах заявление прусского короля о поддержке Ивана Антоновича могло оттолкнуть от него немногочисленных союзников в России. Но, как это часто случается, последствий не сумел бы предвидеть и самый опытный гадатель на кофейной гуще. Елизавета Петровна призадумалась о судьбе свергнутого ею младенца-императора. На фоне вызывающего поведения великокняжеской четы она могла и изменить решение.
Голландский посланник Йохан дю Сварт доносил из Петербурга 12 октября 1757 года: «В начале прошлой зимы (то есть приблизительно в декабре 1756 года. — О. Е.) Ивана привезли в Шлиссельбург, а затем в Петербург, где он был помещён под строгий надзор в один изрядный дом, принадлежащий вдове секретаря тайной инквизиции. Императрица велела доставить его в Зимний дворец и, сама переодевшись в мужской костюм, встретилась с ним. Здесь уже сомневаются, взойдут ли великий князь и великая княгиня на престол, или же сие суждено Ивану»44.
Свергнутый Елизаветой с престола годовалый император к этому времени превратился уже в семнадцатилетнего юношу. Сведения о физическом и умственном развитии узника разнятся. Охранявшие его капитан Власьев и поручик Чекин писали, что он был «косноязычен до такой степени, что даже те, кто непрестанно видел и слышал его, с трудом могли его понять. Для произношения хотя бы отчасти вразумительных слов он был вынужден поддерживать рукою подбородок... Он не имел ни малейшей памяти, никакого ни о чём понятия, ни о радости, ни о горести, ни особенной к чему-либо склонности»45. Временами, по уверениям караульных, арестант бывал буен, кричал на них и пытался драться. Но до этого его доводили сами служивые, от скуки дразнившие узника.
Поставленный начальником над охраной поручик Преображенского полка Михаил Овцын доносил в июне 1759 года: «Истинно возможности нет, и я не могу понять: в истину ль он в уме помешен или притворяется»46. Есть сведения, что Иван тайком научился читать, знал Священное Писание, имел кое-какие книжки духовного содержания. Александр Шувалов распорядился изъять у заключённого «всяких материалов для письма, в том числе извести от стен». Позднее начальник Тайной канцелярии присовокупил к этому требование сажать арестанта на цепь, бить его плетью или палкой, если он «будет чинить какие непорядки» или «говорить непристойности»47.
Елизавета Петровна внимательно следила за положением узника. В преддверии войны он совсем не случайно был переведён из Холмогор в крепость, что означало более суровое заключение и более строгий надзор. Иван жил в узкой тесной камере, по которой беспрестанно ходил. Первые годы он не видел дневного света — вечно закрытые окна и зажжённые свечи привели к тому, что арестант потерял представление о времени.
