До какой степени произошедшее отвечало интересам России? Империя давно втягивала Курляндию в сферу своей власти. Со времён Петра I герцоги не избирались без согласия Петербурга, а также без участия русских денег и русских войск. Хотя Польша обладала над Курляндией правами суверена, в реальности эти права нечем было подкрепить. Пустой престол в полунезависимом княжестве, хозяин которого находился в России под стражей, выглядел для Петербурга желаннее, чем занятый сыном польского короля. Поэтому шаг Елизаветы был по меньшей мере неожиданным.
С. М. Соловьёв объяснил поступок императрицы тем, что обмен Курляндии на Восточную Пруссию, уже захваченную русскими войсками у Фридриха II, казался делом решённым. Государыня и её советники считали, будто принц Карл просто переедет из Митавы в Кёнигсберг. Поэтому Елизавета поручила своим дипломатам в Польше действовать в пользу королевского сына. При малом дворе случившееся вызвало бурю эмоций.
Вероятно, в последний раз Пётр Фёдорович и его супруга одинаково реагировали на событие международной важности. Великий князь ненавидел Саксонскую династию, властвовавшую в тот момент в Польше и воевавшую с Пруссией. Он написал канцлеру Михаилу Воронцову запальчивое письмо о том, что императрице следовало бы сначала позаботиться о Голштинском доме — его третий дядя принц Георг Людвиг больше подошёл бы для курляндской короны. Канцлер показал послание Елизавете, и та велела отвечать отказом3.
Оскорблённый пренебрежением к своим родным и к себе лично, Пётр запросился в загородную резиденцию Ораниенбаум. 5 января английский посол Роберт Кейт писал о дошедших до него слухах: «Великий князь подал императрице записку, в коей представляет, что ныне по достижении совершенных лет его можно почитать способным к собственным суждениям. Он не желает терпеть долее принуждения и стеснения, в коих её величеству угодно содержать его, а посему просит дозволения удалиться в собственное его владение Ораниенбаум»4.
Вероятнее всего, именно об этом несостоявшемся «бегстве» говорят недатированные записки Петра тогдашнему фавориту Елизаветы Ивану Ивановичу Шувалову: «Милостивый государь! Я вас просил... о дозволении ехать в Ораниенбаум, но я вижу, что моя просьба не имела успеха; я болен и в хандре до высочайшей степени; я вас прошу именем Бога склоните Ея величество на то, чтобы позволила мне ехать в Ораниенбаум; если я не оставлю эту прекрасную придворную жизнь и не буду наслаждаться, как хочу, деревенским воздухом, то наверно околею здесь со скуки и от неудовольствия»5.
Примерно тогда же Пётр требовал отпустить его на родину, что в военное время было немыслимо. «Я столько раз просил вас исходатайствовать у Ея императорского величества, чтоб она позволила мне в продолжение двух лет путешествовать за границей, — писал он Ивану Ивановичу, — и теперь повторяю это ещё раз и прошу убедительно устроить, чтобы мне позволили»6. В результате наследника не пустили не только в Германию, но и в Ораниенбаум. Однако интересно само движение мыслей и чувств Петра. Для него дело о Курляндии сначала стало делом о бедных немецких родственниках, а потом — о поездке на дачу.
Тот факт, что в данном случае Россия теряла контроль над обширной территорией, установленный ещё Петром I, лежал как бы вне поля зрения цесаревича. Он даже не задумывался над этим. Его просто взволновало, что корона, которая могла достаться представителю Голштинского дома, уплыла к соперникам. Перед нами характерный способ мышления человека из маленького немецкого мирка, рассматривавшего подвластные земли как семейные владения, вне зависимости от их национального лица и исторической судьбы. Точно так же думал об Англии и Ганновере английский король Георг II. Сколько бы Пётр ни прожил в России, а его коронованный кузен в Великобритании, оба психологически оставались германскими владетельными князьями.
Екатерина мыслила иначе. Уступку Курляндии принцу Карлу она назвала отказом от русских интересов: «В деле о Курляндии было справедливым возвратить детям Бирона то, что им предназначалось от Бога и природы. Если же хотели бы следовать корысти, то долженствовало (признаюсь, что несправедливо) беречь Курляндию и изъять её из-под власти Польши для присоединения к России. [Но] нашли третий способ, по которому учинена несправедливость без извлечения из того и тени выгоды».
Дальнейший пассаж выдаёт в великой княгине не только ученицу Бестужева, но и здравомыслящего политика, много раздумывавшего о положении России по отношению к её соседям: «Отдали Курляндию принцу Карлу. Через это самое усиливается польский король, который, следуя политике, усвоенной им от отца своего, ищет только уничтожения свободы республики. Если он будет продолжать жить в Польше, то этого достигнет, в особенности поддерживаемый французскою партиен) и нашим небрежением к сторонникам свободы и проч. Итак, я вас спрашиваю, что необходимее для России: деспотический ли сосед, или счастливая анархия, в которую погружена Польша и которою распоряжаемся мы по своей воле? Пётр Первый, лучше знакомый с делом, объявил себя... поручителем за свободу Польши и врагом того, кто посягнёт на неё. Надобно, когда уж хочешь быть несправедливым, иметь выгоду быть таковым; но в деле о Курляндии, чем более о нём думаю, тем менее нахожу там здравого смыслу»7.
Процитированные строки относятся к январю 1759 года. Совсем недавно, во время бесед-допросов у императрицы по делу Бестужева, великая княгиня на коленях уверяла Елизавету, что не вмешивается в политику. Однако в записке звучит уверенный тон государственного деятеля, раздражённого явным просчётом.
Дети Цорндорфа
Бывают сражения, которые, не принеся успеха, дают армии больше, чем несколько викторий подряд. Благодаря им войска осознают себе цену, приобретают уверенность, а общество — чувство собственного достоинства. Семилетняя война отмечена кровавой звездой Цорндорфа едва ли не ярче, чем победой при Гросс-Егерсдорфе и взятием Берлина.
В январе 1758 года новый главнокомандующий генерал-аншеф Виллим Виллимович Фермор занял Восточную Пруссию и овладел, наконец, Кёнигсбергом. Летом его армия двинулась к столице неприятеля. Обеспокоенный Фридрих II поспешил из Силезии навстречу русским. У села Цорндорф 14 (25) августа противники встретились, и король решил атаковать, несмотря на численное преимущество врагов. Его армия насчитывала 32 тысячи человек, Фермор располагал сорока двумя тысячами.
В течение всей войны Фридрих сражался с превосходящими силами, уповая на выучку своих солдат и собственный талант. Впрочем, исследователи давно отметили, что прусскому королю противостояли слабые военачальники. Если бы противники монарха-полководца проявили больше тактических способностей, победы не дались бы ему так легко.
Цорндорф стал одновременно «торжеством» бездарности очередного «мирного» командующего — Фермора — и демонстрацией удивительной стойкости, мужества, возросшего мастерства русской армии. Имея численное превосходство, генерал-аншеф в течение всего сражения не смог сосредоточить крупные силы ни на одном участке боя. Он расположил войска на такой тесной позиции, что, по словам самого Фридриха, ни одно ядро, «пущенное в сплочённые массы» русских, «не пропадало даром». Участвовавший в сражении Андрей Тимофеевич Болотов с ужасом вспоминал, как каждый выстрел с прусских позиций стоил жизни десятку человек8.
Затем, после обстрела правого фланга противника, прусская пехота перешла в наступление, применив любимый Фридрихом II «косой строй». Королю удалось быстро перебросить на свой левый фланг 23 тысячи человек против семнадцати тысяч неприятеля. Однако русские успешно контратаковали и заставили пруссаков попятиться.
Казалось, что при такой тесноте наши войска обречены стоять сомкнутой стеной. Но Фермеру удалось и здесь проявить свою полководческую «смекалку» — на освободившемся после обстрела пространстве он разбил гренадер группами, запоздало приказав отступить друг от друга как можно дальше. Поэтому, когда началась атака кавалерии, солдаты не смогли соединить строй и противопоставить лаве чёрных прусских кирасир ощетинившуюся штыками стену. Каре не получилось, русские просто встали спина к спине и отразили нападение. На поле образовалось кровавое месиво. 46 эскадронов, брошенных Фридрихом II на противника, вынуждены были отступить.
