29 августа он писал: «Я теряю терпение, но я привожу себе на память, что... два месяца недостаточны, чтоб сказать, что имеешь довольно опытности при дворе. Императорский совет решит всё... Верно то, что не станут удерживать силой того, от кого хотят отделаться. Служить, не имея доверенности государя, всё равно что умирать от сухотки»15. Что следует из этого письма? Принадлежность Теплова к кругу Панина. Сочувствие проекту Совета. И уловимое разочарование. Чувство утраты внимания императрицы. Причём не им одним, что легко объяснить обвинениями Бестужева, а всей партией сторонников Панина. Отсюда размышления об отставке и упования на Совет.
Какое это имеет отношение к убийству? Как будто никакого. Однако связи — тонкие ниточки между разными участниками событий — становятся яснее.
«Все покойны, прощены...»
После того как мы познакомили читателей с имеющимися версиями, позволим себе высказать некоторые соображения. Инструкции по содержанию Петра III не сохранились или были уничтожены. Однако подобные документы тогда создавались по аналогии с предшествующими сходного содержания. Единственным царственным узником до Петра был Иван Антонович. Поэтому указы Екатерины II Алексею Орлову относительно арестанта в Ропше должны были хотя бы отчасти повторять предписания по пригляду за «безымянным колодником».
Последние были достаточно суровы. Именной указ Петра III капитану князю Чурмантееву прямо говорил о возможности покончить с Иваном при попытке его захвата: «Буде сверх нашего чаяния кто б отважился арестанта у вас отнять, в таком случае противиться сколько можно и арестанта живого в руки не отдавать»16.
Условия содержания самого Петра показывают, что относительно него были даны весьма жёсткие инструкции. Среди них пункт о возможном захвате свергнутого императора противниками следовало предусмотреть. Тем более что он имелся в документах, с которыми неизбежно сверялись, составляя инструкции для команды Орлова. При попытке освободить Петра начинал действовать пункт: «живого в руки не отдавать». А. Б. Каменский рассуждал: «Убивать его... имело бы смысл лишь в одном случае — в случае острой опасности контр-переворота, но такой опасности явно не было»17.
Позволим себе усомниться во второй части этого утверждения. Волнения среди полков продолжались и порой принимали угрожающие формы. Рюльер писал: «Уже прошло 6 дней после революции: и сие великое происшествие казалось конченным так, что никакое насилие не оставило неприятных впечатлений... Но солдаты удивлялись своему поступку и не понимали, что привело их к тому, что они лишили престола внука Петра Великого и возложили его корону на немку. Большая часть без цели и мысли были увлечены движением других, и когда всякий пришёл в себя и удовольствие располагать короной миновало, то почувствовали угрызения. Матросы, которых не прельщали ничем во время бунта, упрекали публично в кабачках гвардейцев, что они на пиво продали своего императора, и сострадание, которое оправдывает и самых величайших злодеев, говорило в сердце каждого... Одним словом, пока жизнь императора подавала повод к мятежам, то думали, что нельзя ожидать спокойствия»18.
О несогласии в гвардейских частях ещё в процессе переворота сообщал и Шумахер: «Между Преображенским и Измайловским полками уже царило сильное соперничество»19. Вернувшись в столицу, многие охолонули. А иные опомнились, устыдились своей пассивной роли и обрели голос. В 1770 году Дашкова рассказывала Дидро о перевороте: «Это было делом непонятного порыва, которым все мы бессознательно были увлечены... В заговоре было так мало единства, что накануне самой развязки ни я, ни императрица, никто другой не подозревал её близкого результата. За три часа до переворота можно было подумать, что он отстоит от нас несколькими годами»20.
Если сами участники жаловались на скорость произошедшего, то перед горожанами и гвардейцами «маленькая петербургская революция» промелькнула, как калейдоскоп картинок. Переворот совершился слишком быстро. Никто толком не успел опомниться. Порыв прошёл, и запоздалые мысли стали появляться в головах людей, прежде захваченных общим воодушевлением. По возвращении гвардии в Петербург выяснять отношения было всё равно что махать кулаками после драки. Но в том-то и дело, что для многих драка только начиналась.
Преображенский полк обнаружил себя отодвинутым от привычного первенства. Армейские части, Морской экипаж и, как вскоре оказалось, Артиллерийский корпус вообще не высказались. Ситуация была чревата непредсказуемыми последствиями.
Рюльер связал решение участи свергнутого императора именно с волнениями полков. В ночь с 30 июня на 1 июля измайловцы требовали Екатерину, и, возможно, у них были причины подозревать противников в злом умысле против «Матушки». Следующей ночью, с 1 на 2 июля толпа вооружённых людей снова раскачивала дворец. 3-го Петра не стало.
Беранже в донесении 10 августа сообщал: «Это последнее решение было принято по причине раскрытия заговора и особенно потому, что Преображенский полк должен был вызволить Петра III из тюрьмы и восстановить его на престоле»21. Мы не знаем, до какой степени сведения дипломата соответствовали реальности, но нам известно: столицу продолжало лихорадить. Одного подозрения преображенцев или иного полка в намерении освободить императора было достаточно для решения его участи.
Возможно, соратники решили дело между собой, не привлекая императрицу. Налицо было волнение в полках. На руках инструкция. Теплов отправился с Крузе и Шванвичем в Ропшу. Сообщил Орлову о положении в Петербурге. Алексей, как видно из его подлинных писем, и сам считал, что свергнутый император опасен. Ситуация соответствовала пункту «живого в руки не отдавать». Слова о том, что Преображенский полк якобы готов освободить государя, подтолкнули к развязке. Однако офицеру благородного происхождения поднимать руку на царя не годилось. Алексей должен был спросить, кто исполнит дело. Крузе и Шванвич были наготове. Алексей пропустил их к арестанту. В этом и состояла его вина. О ней он и говорил в Вене.
Практически все источники фиксируют сначала попытку отравить императора, а затем удушение. При расстроенном желудке Петра яд мог подействовать не сразу. К тому же узника рвало. Просьба принести молока указывает на то, что несчастный догадался о яде: ведь молоко смягчает кишечные рези. Со стороны убийц было бы проще дать арестанту медленно действующий яд под видом лекарства, а самим уехать, оставив Алексея расхлёбывать последствия. Но, видимо, они спешили, потому что когда не подействовал мгновенный яд, задушили императора. Такая поспешность говорит об угрозе. Возможно, опасность нападения на Ропшу представлялась им реальной.
Но почему было не увезти узника в более безопасное место? Например, в тот же Шлиссельбург? Из подлинных писем Орлова следует, что Пётр практически не вставал. Вероятно, он был нетранспортабелен. В любом случае насилие совершилось над тяжелобольным человеком.
Беранже считал, что Екатерина не знала о случившемся 24 часа. Шумахер — трое суток. Однако если Алексей сообщал о смерти государя в приписке ко второму письму, то известие было направлено сразу же. Другое дело, когда передано. Определённая пауза, очевидно, имела место. Сразу после возвращения из Петергофа государыня каждый день присутствовала на заседаниях Сената: 1, 2, 3,4, а затем 6 июля. Возможно, лакуна в одни сутки и показывает, когда императрица известилась об ударе. 4-го она должна была узнать и 5-го не нашла в себе сил предстать перед Сенатом. 5-м же июля помечен приказ о доставке голштинской формы покойного императора из Ораниенбаума.
4 июля Разумовский был назначен командовать Петербургским гарнизоном. И этот шаг — прямая реакция на случившееся. Екатерина продолжала считать Кирилла Григорьевича надёжным, преданным лично ей человеком. Для нас важно, что она не увидела в действиях своих сотрудников заговора. В письме Понятовскому 9 августа императрица сообщала о новых статс-секретарях: «Теплов хорошо мне служит», а 12 сентября о Разумовском и Никите Ивановиче: «Гетман всё время со мной, а Панин — самый ловкий, самый рассудительный, самый усердный мой придворный». И тут же мельком: «Все покойны, прощены, выказывают свою преданность родине»22.
