В начале лета 1760 года Бретейль в должности полномочного министра прибыл в Петербург. 29 июня он получил аудиенцию у Елизаветы, а затем официально представился великокняжеской чете. Разговаривая с Екатериной, молодой дипломат отметил, что её «замечательные качества» хорошо известны королю, который заверяет царевну в «дружбе и почтении». В ответ дипломат услышал именно те слова, которых ожидал. Екатерина заявила о полном доверии к новому министру. «Хотя я, — как она добавила, — и не знаю вас»31. Последнее можно было счесть за куртуазный намёк, чрезвычайно обрадовавший Шуазеля.
Казалось, дела стартовали хорошо. Но французы сами всё испортили. Король рекомендовал Бретейлю напомнить канцлеру о том, что его долг казне парижского союзника составляет 150 тысяч червонцев. «Скажите графу Воронцову, — настаивал Людовик XV, — что... если бы признание долга, который числится за ним, состояло в том, что этот удар (занятие русскими войсками Данцига. — О. Е.) был бы отстранён, то и тогда я счёл бы эти деньги хорошо употреблёнными... Пустите в ход всё возможное влияние на него, чтобы он помешал занятию русскими этого города, свобода которого так необходима для свободы Польши»32.
Связанному долговыми обязательствами перед Версалем, Воронцову ничего не оставалось делать, как убедить Елизавету, будто оккупация Данцига нанесёт непоправимый ущерб союзническим отношениям. Императрица отступила, немало удивив своих генералов, считавших захват города необходимым. Первый успех ободрил Бретейля. Он начал добиваться обещания вывести русские войска из Восточной Пруссии после заключения всеобщего мира. Французским дипломатам удалось уговорить Воронцова, а через него Елизавету во имя грядущего мира отказаться от притязаний на Восточную Пруссию. Взамен России обещали компенсацию затрат на войну. Выплаты предусматривались из кармана Фридриха II. Но разорённая Пруссия не могла платить. А Франция, понеся тяжкие поражения на Американском континенте, где лишилась большинства колоний, тоже не имела денег. Следовательно, России были даны заведомо неисполнимые обещания. Не понимать этого императрица и канцлер не могли.
Обратим внимание: задолго до возвращения Петром III завоёванных территорий Фридриху II Россия отказалась от них по настоянию союзников. В сущности, жест Петра, так оскорбивший русское общество, ничего не менял. Победы, одержанные на поле боя, елизаветинская дипломатия уступила за суммы, которые были давно потрачены.
Закономерен вопрос: собиралась ли русская сторона выполнять взятые на себя обязательства? Возможно, советники императрицы считали нужным пойти на словесные уступки ради сохранения союза? А после победы, сославшись на то, что другие члены альянса не следуют пунктам соглашения, отказаться от них? Во всяком случае, это был самый простой путь. Ведь за годы войны шкуру неубитого прусского медведя столько раз наново подбивали дипломатическими бумагами...
«Моя милая княгиня»
В июне 1761 года в Петербург вернулась княгиня Екатерина Романовна Дашкова, родная сестра фаворитки Петра Фёдоровича — Елизаветы Воронцовой, проведшая около года с родными мужа в старой столице. Она познакомилась с царевной за два года до этого и сгорала от желания видеть подругу. Тёплые отношения двух интеллектуальных дам не слишком нравились цесаревичу. Видимо, он считал, что вся родня фаворитки как бы уже принадлежит ему. Во время первого же посещения Екатериной Романовной Ораниенбаума наследник сказал ей: «Если вы хотите здесь жить, вы должны приезжать каждый день, и я желаю, чтобы вы были больше со мной, чем с великой княгиней».
По словам Дашковой, она постаралась всячески уклониться от этой чести и при случае пользоваться именно обществом цесаревны, «которая оказывала мне такое внимание, каким не удостаивала ни одну из дам, живших в Ораниенбауме». Однажды Пётр отвёл Дашкову в сторону и произнёс знаменитую фразу: «Дочь моя, помните, что благоразумнее иметь дело с такими простаками, как мы, чем с великими умами, которые, выжав весь сок из лимона, выбрасывают его вон». По мнению мемуаристки, эти слова «обнаруживали простоту его ума и доброе сердце»33.
Любопытный Рюльер отметил стремление семьи канцлера сблизить младшую племянницу с наследником: «Сестра её, любовница великого князя, жила, как солдатка, без всякой пользы для своих родственников, которые посредством её ласкались управлять великим князем, но по своенравию и неосновательности видели её совершенно неспособною выполнить их намерения. Они вспомнили, что княгиня Дашкова тонкостью и гибкостью своего ума удобно выполнит их надежды, и хитро... употребили все способы, чтобы возвратить её ко двору, который находился тогда вне города... Но так как она делала противное тому, чего от неё ожидали, то и была принуждена оставить двор с живейшим негодованием против своих родственников»34.
Таким образом, французский дипломат располагал сведениями, будто дядя-канцлер желал предложить Петру Фёдоровичу более умную и оборотистую племянницу, чем обожаемая «Романовна». И намекал на обострение отношений княгини с фавориткой, что и привело к отъезду первой из Ораниенбаума.
Если в словах Рюльера есть хоть тень правды, великая княгиня должна была очень испугаться перспективы появления у супруга вместо толстой и недалёкой «Романовны» амбициозной, целеустремлённой фаворитки. Пётр, как помним, поначалу охотно звал Дашкову в гости, а вот сестра не настаивала на её компании: ведь в покои Елизаветы Воронцовой в любой момент мог зайти великий князь и, застав там младшую племянницу канцлера, заинтересоваться ею. Однако Дашкова и сама гнушалась возвышением своей «фамилии», её больше привлекала душевная близость с Екатериной.
Орлов и Дашкова появились в окружении великой княгини почти одновременно и предназначались ею для общего дела, хотя и не знали друг о друге. Рюльер писал: «Сии-то были две тайные связи, которые императрица (Екатерина. — О. Е.) про себя сохраняла, и как они друг другу были неизвестны, то она управляла в одно время двумя партиями и никогда их не соединяла, надеясь одною возмутить гвардию, а другою восстановить вельмож [против Петра]»35.
То, что молодая княгиня не ведала о гвардейских сторонниках своего обожаемого друга, не значит, будто наследник ни о чём не догадывался. Одна часто мелькающая на страницах исследований сцена из мемуаров Дашковой говорит об обратном. Во время званого обеда на 80 персон, где присутствовала и Екатерина, великий князь «под влиянием вина и прусской солдатчины» позволил себе угрозу, ясную очень немногим.
«Великий князь стал говорить про конногвардейца Челищева, у которого была интрига с графиней Гендриковой, племянницей императрицы Елизаветы... Он сказал, что для примера следовало бы отрубить Челищеву голову, дабы другие офицеры не смели ухаживать за... родственницами государыни». О ком говорил Пётр? Уж явно не о Челищеве с Гендриковой.
И тут Дашкова подтолкнула разговор к крайне опасному вопросу: «Я никогда не слышала, — заявила она, — чтобы взаимная любовь влекла за собой такое деспотическое и страшное наказание... Все мы... родились в то время, когда смертная казнь уже не применялась.
— Это-то и скверно, — возразил великий князь, — отсутствие смертной казни вызывает много беспорядков...
— Сознаюсь... что я действительно ничего в этом не понимаю, но я чувствую и знаю, что Ваше высочество забыли, что императрица, ваша августейшая тётка, ещё жива».
То был солидарный вздох множества сердец. С каждым днём здоровье Елизаветы становилось всё хуже, она почти не выходила, и страх нового царствования проявлялся поданными уже открыто. Датский посланник А. Ф. Ассебург замечал: «Елизавету оплакивали ещё прежде её смерти... Общество, видя в Петре III человека жестокого (не по природе, а в силу того убеждения, будто воин не должен поддаваться состраданию), человека трусливого, ненадёжного, с горем узнало о кончине столь доброй государыни»36.
