Не выполнив взятые на себя обязательства, вельможи кивали на противоборствующую группировку. Вечный раскол, «сердечная ненависть» были им только на руку. Бестужев валил на Шуваловых, те обвиняли канцлера, а сами считали барыши.
Елизавета, без сомнения, догадывалась о делишках, которые связывали её вельмож то с одним, то с другим двором. Но было несколько причин, заставлявших её закрывать на это глаза. Во-первых, всем известное миролюбие императрицы. Во-вторых, столь же известная скрытность и желание держать каждого из приближённых как бы на ниточке: пока продажный делец не вызывал гнева государыни, ему прощалось. Стоило всерьёз оступиться — и горе заподозренному в измене. Так было с Лестоком. Так будет с Бестужевым.
В-третьих, к получению денег от чужого двора в то время вообще относились иначе[11]. Трудно было провести грань между официально одобренным подношением — знаком почтения к державе — и взяткой. Уже после подписания договора с Францией, когда представитель Людовика XV шевалье Дуглас Макензи покинул Петербург, Воронцов в письме русскому послу в Париже Ф. Д. Бехтееву перечислил все пожалования Елизаветы. Дугласу были вручены бриллиантовый перстень в три тысячи рублей, ещё две тысячи золотыми империалами, кроме того, тысяча червонных, а также табакерка с бриллиантами ценой 1700 рублей. «Я желаю, — писал вице-канцлер, — чтоб вы подобные же подарки от французского двора получили... о чём буду ожидать в своё время уведомления»25. В данном случае речь шла о соответствующих статусу страны презентах. Если бы французы дали меньше, они бы унизили Петербург.
Но грань была очень тонкой. Ведь помимо официально заявленных даров имелись и скрытые подношения. В таких обстоятельствах великая княгиня могла приобрести политические добродетели только из прочитанных книг. Она, конечно, знала, что нехорошо брать деньги у иностранной державы, как знала, что предосудительно иметь любовников. Но эти знания никак не пересекались с реальностью.
Сэр Чарльз был человеком умным, но самонадеянным. Он советовал великой княгине пойти на сближение с Шуваловыми26, надеясь, что это может предотвратить русско-французский союз. Екатерина и сама не хотела терять шанса на сотрудничество. Она написала любезное письмо фавориту Ивану Шувалову, предлагая забыть старые разногласия. Сэру Чарльзу переговоры были представлены в самой благоприятной для Лондона трактовке. 9 ноября он передавал якобы сказанные великой княгиней слова: «Шуваловы недовольны тем, что великий князь и я не одобряем новый союз России и Франции... [Но] до тех пор, пока я прикосновенна к политике, ни при каких обстоятельствах и ни под каким видом не одобрю новую их систему, поелику... великий князь никогда не согласится с этой системой и, напротив, ежели будет то в его власти, жестоко покарает тех, кто сотворил её»27.
Однако в реальности картина для посла вырисовывалась безрадостная: с Англии взяли деньги и не исполнили ни одного обещания. Союз с Парижем усилиями Шуваловых всё-таки был подписан. После такого фиаско Уильямс уже не мог оставаться послом в Петербурге и был отозван.
18 августа 1757 года, накануне отъезда, он получил прощальные письма от великокняжеской четы. Весьма краткое и ни к чему не обязывающее от Петра Фёдоровича и ласковое пространное от Екатерины. Из них сразу видно, кто поддерживал с британским дипломатом контакт. «Я не сомневаюсь в вашей преданности моим интересам, кои многими узами связаны с пользою для короля Англии», — писал наследник. «Мои самые глубокие сожаления будут сопутствовать тому, кого я почитаю одним из ближайших друзей, — заверяла Екатерина. — ...Я никогда не забуду, скольким я вам обязана... Скажу лишь о вожделенных своих намерениях: использовать все, какие только можно, оказии, дабы возвратить Россию на путь истинных её интересов, то есть к наитеснейшим связям с Англией».
Обратим внимание: если великий князь говорил о преданности Уильямса своим интересам, то Екатерина — о своей преданности интересам Англии. Таким образом, если в первом случае речь шла о пустоте, то во втором — о деле.
У истоков Семилетней войны
Летом 1757 года началась Семилетняя война, в ходе которой плохо обученные и дурно управляемые русские войска разбили лучшую армию тогдашней Европы и вступили в Берлин. Самая большая загадка царствования Елизаветы Петровны — зачем это было сделано? Какие причины побудили Россию, не имевшую с Пруссией ни общих границ, ни спорных территорий, выступить тараном коалиции, сложившейся против Фридриха II?
Уже само стремление исследователей разжёвывать читателям логику Елизаветы и её министров говорит о том, что вопрос неясен. Корни русско-турецких, русско-шведских или русско-польских столкновений обычно видны невооружённым глазом. У каждого конфликта — свои конкретные причины и сиюминутные поводы, но общая тенденция вытекает из многовекового развития страны и не нуждается в подробном обосновании.
С Семилетней войной дело обстоит иначе. Мощное древо русских побед как бы висит в воздухе. А рассуждения об объективных обстоятельствах, вынудивших Россию сражаться против непредсказуемого агрессора, который сегодня напал на Марию-Терезию, а завтра, глядишь, дотянется и до русских рубежей, — не выглядят убедительными. В дипломатических документах того времени много сказано о личной ненависти, дочери Петра к Фридриху II. Годами прусский король оттачивал своё остроумие на «толстой, распутной и ленивой» русской соседке, впрочем, как и на иных недругах. Но для объявления войны этого было недостаточно.
Справедливо замечание, что Семилетняя война стала школой для будущих прославленных русских полководцев. Многие «екатерининские орлы» начинали на полях Восточной Пруссии. Однако вряд ли, вступив в столкновение с Фридрихом II, Елизавета Петровна имела целью предоставить молодым офицерам возможность поупражняться в реальной боевой обстановке.
Современники и потомки заслуженно видели во Фридрихе II крайне неуживчивого, склонного к нападениям монарха, «мироломного короля». Расширить свои владения небольшая, но поднимавшаяся как на дрожжах Пруссия могла главным образом за счёт Священной Римской империи, Польши и Саксонии — союзников России. Австрия была краеугольным камнем этого блока: с Россией её объединяли общие интересы в отношении Турции и Польши. Всякое ослабление Вены рикошетом ударило бы по Петербургу. А именно австрийскую соседку собирался терзать Фридрих II.
Трудно не согласиться с С. М. Соловьёвым, считавшим, что «основания тогдашней политики» состояли в сохранении равновесия сил между главными державами-игроками28. Война за Испанское наследство положила предел экспансии Людовика XIV, Семилетняя — Фридриха II. Точно так же, как позднее, в начале XIX века, Европа объединилась против Наполеона I. Насколько выгоднее для России оказалось бы невмешательство в общеевропейский конфликт — вопрос спорный. Есть вызовы времени, от которых нельзя уклониться. И Елизавета Петровна, и её правнучатый племянник Александр I сделали выбор в пользу участия в большой европейской войне. Оба субъективно видели себя арбитрами Европы.
Как и Наполеон Бонапарт, Фридрих II считал Россию решающей силой, способной сыграть роковую для него роль. В доверительной беседе с английским посланником сэром Эндрью Митчеллом прусский король обмолвился: «Дело идёт о самом существовании Бранденбургского дома. Разве могу я быть спокоен? У меня на руках и так уже Франция и Австрия, а что будет, когда придётся обороняться ещё и от России? Если бы императрица Елизавета соизволила умереть или хотя бы сидеть тихо, мне были бы ничуть не страшны все другие мои враги»29.
Любопытно, как слова Фридриха II совпадают с оборотами из писем Уильямса и Екатерины. Без сомнения, информация из Петербурга передавалась британской стороной союзнику настолько полно, что он даже заговорил в тон нашим корреспондентам. Но надежды на скорый уход русской императрицы со сцены не сбылись. Напротив, Елизавета начала поправляться. 22 октября 1756 года, после изрядных страданий, в её болезни наступил перелом. Точно Бог дал дочери Петра ещё несколько лет жизни, чтобы она могла победить своего врага.
