Охранники вели себя развязно, отнимали у несчастного тёплые вещи. Александр Шувалов лично докладывал императрице состояние дел, и — удивительная ситуация! — у ленивой, медлительной монархини всегда находилось время выслушать «великого инквизитора».
Когда новый император Пётр III посетил арестанта в 1762 году, выяснилось, что тот знает о своём происхождении. «Я здешней империи принц и ваш государь!» — говорил он караульным. Это и раньше доносил Овцын: Иван-де заявлял, будто «он человек великий». На вопрос молодого монарха, что узник стал бы делать, окажись на свободе, тот, согласно немного разнящимся в деталях донесениям иностранных дипломатов, ответил, что «от своих прав не отказался бы» и «надеется снова попасть на трон». Иван жаловался на дурное обращение с ним и его семьёй Елизаветы Петровны и угрожал, как только покинет темницу, отрубить ей голову. Ему не сказали о смерти императрицы. Что касается великокняжеской четы, то их узник желал выгнать из государства или тоже казнить.
Неудивительно, что Пётр III разгневался. А вот какова была реакция Елизаветы, мы не знаем. Ей, виновнице несчастья Ивана Антоновича, видеть его, говорить с ним было особенно тяжко. Впрочем, царица могла и не показываться узнику лично — скрыться за ширмой и подсмотреть.
Что это было? Реакция на пропрусскую позицию племянника? Демонстрация своего нерасположения к официальным наследникам? Но в любом случае даже слух о том, что августейшая тётушка встречалась с узником, мог напугать великокняжескую чету.
«Канцлеровы финты»
Тем временем военные действия развивались как бы сами собой. Мирный фельдмаршал Степан Фёдорович Апраксин, человек Бестужева, предпочитал до бесконечности подготавливать поход, не двигаясь с места. Он так прочно застрял в Ливонии, что столичные остряки уже назначали награду «тому, кто найдёт пропавшую русскую армию»48.
Однако уже летом 1757 года было ясно, что Елизавета всякие попытки оттянуть столкновение с Пруссией воспринимает как измену. В таких условиях канцлер ощутил себя под подозрением и решил поторопить толстяка Апраксина. Получив внушение, Степан Фёдорович был обескуражен и в сердцах бросил: «Это всё канцлеровы финты!»49 Но делать было нечего. 21 июля 80-тысячная армия Апраксина наконец пересекла границы Восточной Пруссии. 16 августа подданные России узнали из манифеста о «несправедливых действиях короля прусского противу союзных с Россией Австрии и Польши». А 19 (30) августа русские войска одержали победу при Гросс-Егерсдорфе юго-восточнее Кёнигсберга над сильно уступавшим в численности противником. 25-тысячный корпус фельдмаршала Левальда потерял 4600 человек убитыми и оставил на поле боя 29 пушек.
Описание баталии у Понятовского очень характерно для восприятия событий в тогдашней дипломатической среде: «Всё сделали в сущности русские солдаты: они твёрдо знали, что должны стрелять, пока хватит зарядов, и не спасаться бегством, и попросту выполняя свой долг, они перебили столько пруссаков, что случай счёл себя обязанным отдать поле боя — им»50. А ведь именно при Гросс-Егерсдорфе впервые ярко взошла звезда будущего фельдмаршала, тогда ещё молодого генерал-майора Петра Александровича Румянцева, который прямо с марша, бросив обоз, с четырьмя полками пересёк лес и ударил на прусскую пехоту. Рубка была страшной. Во многом именно этот наскок с фланга и решил судьбу баталии.
Но и после победы при Гросс-Егерсдорфе союзники продолжали воспринимать русскую армию как весьма слабого участника игры. В сентябре 1758 года руководитель французской внешней политики кардинал Берни писал а Петербург маркизу Лопиталю: «Мы действительно желали, чтобы русские действовали, но мы желали, чтобы они действовали диверсиями, угрожая Пруссии, взимая с неё контрибуции, отвлекая армию прусского короля, но не вступая с ней в сражение, которое может ослабить их и принести ему новые преимущества». Иными словами, армии Елизаветы предлагалась чистая партизанщина. Посланник отвечал в тон: «У русской императрицы нет ни одного генерала, способного командовать армией. Русский солдат храбр и отважен; но без дисциплины, без порядка, без офицеров, без предводителей всё будет идти всегда очень тихо и дурно»51. К этому времени русские уже оккупировали всю Восточную Пруссию, и это вызывало тревогу Версаля. Делиться послевоенными трофеями с храбрыми, но плохо организованными диверсантами министры Людовика XV не хотели. Соблазнительные слова, сказанные Елизавете, чтобы увлечь её в альянс, оставались не более чем фигурой речи. По верному замечанию П. П. Черкасова, французский кабинет постоянно колебался между пренебрежением и опасением в отношении восточного союзника. Эти слова характерны для всей европейской дипломатии.
Однако отступление русской армии в начале войны, после победы при Гросс-Егерсдорфе, вызвало волну негодования в Париже. Не поверив в успех, Апраксин ретировался к Тильзиту, «хотя магистрат Кёнигсберга назначил уже депутацию, которая должна была вручить фельдмаршалу ключи от города. Вена и Версаль не преминули завопить об измене», — вспоминал Понятовский52.
«При сем дворе весьма удивлены, что российская армия со флотом, превосходя по меньшей мере вчетверо силу прусскую, не могли утвердиться тамо и не успели взять ни Кёнигсберг, ни Пилау и себе доставить зимние квартиры в неприятельском владении», — писал 10 октября русский посол, брат канцлера, М. П. Бестужев-Рюмин. Чуть ранее он доносил, что причиной отступления Апраксина в Версале считают «некоторое замешательство внутри всероссийской империи»53.
Действительно, события, последовавшие за победой, ошеломили наблюдателей и вскрыли для Елизаветы корни заговора при её дворе. Ретирада Апраксина вызвала искренний страх у его покровителя Бестужева. Чутьём опытного придворного Алексей Петрович ощутил, что именно его сделают ответственным за случившееся. Это было началом конца. Явился долгожданный повод для отстранения канцлера от власти. 13 сентября он писал Степану Фёдоровичу: «Я крайне сожалею, что армия под командою вашего превосходительства... хотя и победу одержала, однако ж принуждена, будучи победительницею, ретироваться. Я собственному вашего превосходительства глубокому проницанию предаю, какое от того произойти может бесславие как армии, так и вашему превосходительству»54.
Это было написано через пять дней после трагического события. 8 сентября у дверей церкви в Царском Селе при большом стечение народа, пришедшего из окрестных деревень на праздничную службу в честь Рождества Богородицы, императрица внезапно упала в обморок. Он был необычайно глубок и продолжителен, так что многие из придворных подумали, будто недалёк смертный час Елизаветы55. Пропал пульс, казалось, что государыня не дышит. Одна из крестьянок даже накрыла ей лицо платком. Императрице публично пустили кровь, что произвело на собравшихся тягостное впечатление. «Гласность события ещё увеличивала его печаль, — писала Екатерина. — До сих пор держали болезнь императрицы в большом секрете»56.
Кто бы мог подумать, что враги канцлера сумеют соединить ретираду Апраксина и обморок Елизаветы. По распространившейся, как степной пожар, версии канцлер направил письмо Апраксину, где сообщал о близкой кончине императрицы и просил подкрепить его войсками на случай переворота. Апраксин якобы дал подчинённым приказ отступать из Пруссии. Оправившись от припадка, Елизавета заподозрила предательство, в чём её усиленно уверяли Эстергази и Лопиталь, ссылаясь на «недоумение» и «огорчение» своих дворов отступлением русских.
Понятовский описал характерную сценку: «Французский посол Л’Опиталь взял на себя обязанность прямо сказать императрице, приблизившись к ней на одном из куртагов якобы для того, чтобы сделать комплимент пышности её убора:
— При вашем дворе, Мадам, есть человек, весьма для вас опасный.
