Реальность намерений поместить Петра в Шлиссельбург доказывается вывозом Ивана Антоновича. Содержать двух венценосных узников в одной крепости неразумно. Затей императрица хитрую игру, ей незачем было бы трогать «безымянного колодника»: ведь риск при переезде в другую тюрьму весьма высок. Что и подтвердилось историей неудачного путешествия. 4 июля Силин донёс, что их с арестантом разбило бурей на озере и теперь они находятся в рыбачьей деревне Мордя, ожидая новых кораблей из Шлиссельбурга. Это был удачный момент для побега или похищения узника. Стоило ли так рисковать без нужды? Ведь у Ивана Антоновича имелось много сторонников, и переворот в его пользу был едва ли не реальнее, чем реванш Петра III. Тем не менее «безымянного колодника» потеснили.

2 июля Екатерина послала в Шлиссельбург приказ обер-коменданту Бердникову принять присланного от неё подпоручика Измайловского полка Плещеева «с некоторыми вещами на шлюпках отправленными». «А вам... повелеваем по всем его Плещеева требованиям скорое и безостановочное исполнение делать»⁶, — заключала императрица. Спешка продолжалась. Покои для свергнутого императора приводились в порядок.

Тем временем сам он находился в крайне тяжёлом состоянии в Ропше. События переворота оказали на нервного впечатлительного Петра страшное воздействие. Оно зафиксировано буквально всеми источниками. Никто из наблюдателей, каково бы ни было их отношение к происходившему, не сообщал, что свергнутый император вёл себя мужественно или хотя бы достойно. Каждый по-своему передал потрясение и подавленность побеждённого.

Мерси д’Аржанто едва ли не со злорадством доносил в Вену: «Во всемирной истории не найдётся примера, чтобы государь, лишаясь короны и скипетра, выказал так мало мужества и бодрости духа, как он, царь, который всегда старался говорить так высокомерно; при своём же низложении с престола поступил до того мягко и малодушно, что невозможно даже описать»⁷.

Рюльер сообщал, что по дороге в Петергоф с Петром приключился обморок. «Как скоро увидела его армия, то единогласные крики: “Да здравствует Екатерина!” — раздались с разных сторон, и среди сих-то новых восклицаний, неистово повторяемых, проехав все полки, он лишился памяти»⁸. Для испуга имелись и более веские причины: вспомним слова Шумахера о самовольной попытке артиллериста застрелить узника «из одной шуваловской гаубицы»⁹.

Уже в резиденции солдаты грубо обошлись с Воронцовой, а «любимец его был встречен криком ругательства»¹⁰, — продолжал французский дипломат. Датчанин уточнил, что Гудовича ограбили и «жестоко избили». Такое обращение с близкими людьми не могло оставить Петра равнодушным. Когда император очутился один, ему велели раздеться. «Он сорвал с себя ленту, шпагу и платье, говоря: “Теперь я в ваших руках”. Несколько минут сидел он в рубашке, босиком, на посмеяние солдат»". В отличие от Рюльера, склонного к театральным сценам, Шумахер всё-таки облачил Петра перед отправкой в Ропшу в «серый сюртук».

О том, что с бывшим государем обращались плохо, свидетельствовали многие иностранцы. Никто из них не был очевидцем, но город полнился слухами. 10 августа Беранже донёс в Париж: «Офицеры, которым было поручено его сторожить, самым грубым образом оскорбляли его. Вид несчастья вообще и особенно Государя в оковах во всяком чувствительном человеке вызывает сочувствие, и несмотря на его унижение, цивилизованные народы не забывают должного почтения к коронованной особе, которую он олицетворял. Но московиты далеки от проявления жалости, они всегда усугубляют мучения жертв, вверенных их жестокосердию. Меня уверяют, что разнузданные солдаты с особой злобой вымещали на узнике за все сделанные Петром III глупости и нелепости»¹². Три десятилетия спустя, во время казни Людовика XVI, можно было наблюдать «цивилизованный народ», оказывающий «почтение к коронованной особе» в «оковах».

Итак, с Петром III не церемонились, срывали на нём злость, переходя границы дозволенного. А ведь речь шла о гвардейцах, специально взятых из числа наиболее трезвых. «Я отправила свергнутого императора в сопровождении Алексея Орлова, ещё четырёх офицеров и отряда солдат, людей выдержанных, тщательно отобранных, за двадцать семь вёрст от Петергофа в место, именуемое Ропша, уединённое и весьма приятное»¹³, — писала Екатерина Понятовскому. В автобиографической заметке императрица поясняла то, что опустила в письме: «Чтобы предотвратить его (Петра III. — О. Е.) от возможности быть растерзанным солдатами»¹⁴. На фоне истории с «шуваловской гаубицей» этим словам веришь.

Мыза Ропша, выбранная для временного заключения государя, принадлежала Кириллу Разумовскому и находилась на полпути между Петергофом и Гостилицами. Дом был невелик и представлял собой вытянутую анфиладу комнат по обе стороны от центрального зала. Две из них отвели узнику, поместив в его покоях пару офицеров — по одному у каждой двери. Внешнюю охрану несли солдаты. Под началом Орлова находились камергер Фёдор Барятинский, преображенцы капитан Пётр Пассек, поручик Михаил Баскаков и поручик Евграф Чертков. Кроме того, в распоряжении Алексея был вахмистр конногвардеец Григорий Потёмкин. Письма Петра III и Алексея Орлова из Ропши, помимо прочего, показывают, что в помещении дежурили только офицеры, они же ездили в столицу с посланиями императрице. Видимо, Орлов не слишком полагался на рядовых. Заставить дворян соблюдать дисциплину казалось легче. Но в условиях, когда двое постоянно дежурили, а двое находились в разъездах, для управления сотней буйных голов оставался только один старший. Следует согласиться с мнением московского историка К. А. Писаренко: задача, возложенная на горстку офицеров, была непосильной¹⁵.

До места свергнутого императора сопровождали представители Семёновского полка капитан Алексей Щербачёв и поручик Сергей Озеров, которые после исполнения приказа отбыли восвояси. Державин вспоминал: «После обеда часу в 5-м увидели большую четырёхместную карету, запряжённую больше нежели в шесть лошадей, с завешенными гардинами, у которой на запятках, на козлах и по подножкам были гренадеры же во всём вооружении, а за ними несколько конного конвоя, которые... отвезли отрёкшегося императора... в Ропшу»¹⁶. Тот факт, что сравнительно лёгкую повозку запрягли даже не цугом, а скорее восьмериком, свидетельствует о большой торопливости: Петра спешили увезти из резиденции и хотели, чтобы карета буквально летела. Видимо, за его жизнь действительно опасались.

Вечером 29-го узник прибыл к месту назначения. С Петром оставался только один камер-лакей Алексей Маслов. Два других русских лакея сказались больными, чтобы не следовать за бывшим господином. Они боялись очутиться в заточении вместе с ним. Император был подавлен, помещение показалось ему тесным, а режим постоянного надзора — тяжёлым.

Состояние Петра хорошо передают записки, отправленные Екатерине. Возможно, первая возникла ещё в Петергофе, так как озвучивает просьбу царя, переданную через Панина устно. «Ваше величество, если вы решительно не хотите уморить человека, который уже довольно несчастлив, то сжальтесь надо мною и оставьте мне единственное утешение, которое есть Елизавета Романовна. Этим вы сделаете одно из величайших милосердных дел вашего царствования. Впрочем, если бы Ваше величество захотели на минуту увидеть меня, то это было бы верхом моих желаний. Ваш нижайший слуга Пётр. 29 июня 1762 года».

Это письмо, написанное по-французски, на наш взгляд, ещё не демонстрирует полной подавленности. Именно в Петергофе решался вопрос о Воронцовой (ведь Пётр просит «оставить» ему возлюбленную, а не «вернуть»), и Екатерина могла увидеть мужа «на минуту». Если мы правы, то Панин в рассказе Ассебургу слукавил, заявив, будто Пётр не просил о встрече с женой. Вероятно, ту же информацию вельможа передал и императрице. Однако если судить по самому факту подачи и сохранения записки, у победительницы имелся и другой канал связи с Петром — минуя Никиту Ивановича.