«Тогда почти у всех начало появляться убеждение, что у неё бывают очень сильные конвульсии, регулярно, каждый месяц, — писала Екатерина, — что эти конвульсии заметно ослабляют её организм, что после каждой конвульсии она находится в течение двух, трёх и четырёх дней в состоянии такой слабости и такого истощения способностей, какая походит на летаргию»'.

Британскому кабинету следовало поторопиться — вручить деньги великой княгине, пока она в них нуждалась и пока этого не сделал кто-нибудь другой. 9 июля 1755 года посол доносил: «Она очень недовольна сближением русского двора с Францией и приездом сюда французского посланника... Я... показал ей, что присутствие его здесь может быть очень опасно для неё и для великого князя». По словам Уильямса, Екатерина ответила: «Я вижу опасность и буду побуждать великого князя сделать всё возможное для её удаления; я сделала б ещё больше, если б у меня были деньги, потому что без денег здесь ничего сделать нельзя; я должна даже платить императрицыным горничным... если ваш король будет так любезен, что даст мне взаймы известную сумму, то я дам расписку... что каждая копейка будет употреблена для нашей общей с ним пользы»².

Особенно любопытна строка о горничных Елизаветы Петровны, которые находятся едва ли не на жалованье царевны. Благодаря хлопотам Уильямса Екатерине удалось получить заем в размере десяти тысяч. С этой минуты её интересы оказались прочно связаны с интересами Англии. Ведь проценты предстояло уплачивать важной информацией и содействием в решении насущных дипломатических дел. Так, осенью 1756 года великая княгиня в подробностях осведомила посла о состоянии Елизаветы: «Чьё-то здоровье никогда не было столь расшатанным... вода поднялась в нижнюю часть живота». Сэр Чарльз отвечал в тон: «У кого вода поднялась в нижней части живота, тот уже обречённый человек»³.

Екатерина хорошо знала, на что шла. Если бы её сношения с иностранной державой были открыты, Елизавета не замедлила бы покарать лукавую невестку. Но Бестужев, сам связанный с Лондоном многочисленными подарками, пока служил великой княгине надёжным щитом. Оставалось в духе времени скрепить новые отношения любовной связью. Царевна долго отвергала кандидатуры, которые подыскивал для неё канцлер. Но при встрече с молодым секретарём Уильямса, польским аристократом Станиславом Понятовским, не устояла. «Сей был любезен и любим от 1755 до 1761»⁴, — отмечала она.

Образованный, посетивший Вену и Париж, живший некоторое время в Англии, воспитанный в той же традиции, что и возлюбленная, Понятовский мог увлечь её не только красотой лица. Он был мягок, обаятелен, обладал благородными манерами. Как верно отметила английская исследовательница И. де Мадариага, Станислав дал Екатерине впервые испытать любовь человека общих с ней интеллектуальных интересов⁵.

Станислав описал избранницу: «Ей было 25 лет. Оправляясь от первых родов, она расцвела так, как об этом только может мечтать женщина, наделённая от природы красотой. Чёрные волосы, восхитительная белизна кожи, большие синие глаза навыкате... руки и плечи совершенной формы... смех, столь же весёлый, сколь и нрав её, позволявший ей с лёгкостью переходить от самых резвых, по-детски беззаботных игр — к шифровальному столику»⁶.

Молодой дипломат начал доставлять великой княгине шифрованные записки от своего патрона и передавать ему ответы. Кроме того, поляк сделал почти невозможное: он сумел понравиться великому князю, потому что неплохо говорил по-немецки и смеялся его остротам. Пётр даже пригласил его летом 1756 года провести два дня в Ораниенбауме.

Однако в начале августа саксонское правительство Польши отозвало Понятовского на родину. Стараясь подладиться под великого князя, тот перегнул палку: в разговорах с наследником он насмехался над королём Польши Августом III Саксонским и его ближайшим советником кабинет-министром графом Брюлем. Неблагоприятные слухи дошли до Брюля, и тот потребовал острого на язык аристократа на родину.

При таких обстоятельствах вернуть Станислава было непросто. Но на этот раз канцлер действовал удачнее, чем в случае с Салтыковым. Когда 30 ноября великая княгиня прямо задала ему вопрос: приедет ли Понятовский, хитрый старик ответил: «Если не приедет, то можете называть меня злодеем»⁷. Он выполнил обещание. Брюлю втолковали, что русский двор жить не может без очаровательного поляка, и будет хорошо, если того назначат послом. 3 января 1757 года Станислав вновь появился в Петербурге.

Самым горячим на «английские» надежды оказалось как раз лето 1756 года. Предотвратить сближение с Францией могла только смерть Елизаветы, о которой и старик Бестужев, и Екатерина не уставали говорить послу как о деле ближайшего времени. Это прикрывало их бессилие перед противниками и позволяло выманивать у англичан крупные суммы. Сам канцлер получал от Британии ежегодный пенсион в размере 12 тысяч рублей. Для великой княгини был организован второй заем — 44 тысячи рублей⁸.

Письма царевны к Уильямсу лета-зимы 1756 года рисуют картину нетерпеливого ожидания скорой развязки. Деньги, полученные из Лондона, предназначались для конкретных шагов, и в какие бы ласковые слова сэр Чарльз ни облекал свои требования, Екатерина чувствовала себя обязанной давать ему отчёт. «Я занята теперь тем, что набираю, устраиваю и подготавливаю всё, что необходимо для события, которого вы желаете; в голове у меня хаос интриг и переговоров»⁹, — писала она 11 августа.

Уильямс не без оснований подозревал, что Шуваловы, боясь противодействия великокняжеской четы в вопросе союза с Францией, подталкивали Елизавету к смене наследника. Императрица могла провозгласить своим преемником внука — маленького царевича Павла, а его родителей выслать за границу. «Пусть даже захотят нас удалить или связать нам руки, это должно совершиться в два-три часа, — отвечала 9 августа на опасения посла Екатерина, — одни они (Шуваловы. — О. Е.) этого сделать не смогут, а нет почти ни одного офицера, который не был бы подготовлен... это будет уже моя вина, если над нами восторжествуют»¹⁰. «Я буду царствовать или погибну»". Пока речь шла о царствовании вместе с мужем. Ключевой фигурой на престоле мыслился всё-таки Пётр Фёдорович. А супруга — только теневым лицом за его спиной.

Сэр Чарльз предостерегал царевну от излишней уверенности, будто Елизавета по лени или из сердечного расположения к племянникам не решится изменить порядок наследования: «Если она никогда его (Петра Фёдоровича. — О. Е.) не видит, если ей не передают настоящих его слов, если она не осведомлена о настоящих действиях Его императорского высочества, если одни его враги имеют доступ к Её величеству и шепчут ей на ухо против него и вас», то подозрительность государыни «заглушит самые нежные чувства»¹².

Екатерина со своей стороны была убеждена, что даже если Шуваловы вынудят больную императрицу подписать манифест о смене наследника, Елизавета не станет его обнародовать. Только после её кончины документ будет прочитан над телом, а этому всегда можно помешать. «Когда я получаю безошибочное известие о наступлении агонии, — писала великая княгиня Уильямсу 18 августа, — я иду прямо в комнату моего сына, если встречу Алексея Разумовского, то оставлю его подле маленького Павла, если же нет, то возьму ребёнка в свою комнату, в ту же минуту посылаю доверенного человека дать знать пяти офицерам гвардии, из которых каждый приведёт ко мне 50 солдат, и эти солдаты будут слушаться только великого князя или меня. В то же время я... сама иду в комнату умирающей, где заставляю присягнуть капитана гвардии и оставляю его при себе. Если замечу малейшее движение, то овладею Шуваловыми»¹³.

Подкупленные царевной комнатные женщины Елизаветы должны были предупредить, если фаворит Иван Шувалов «вздумает что-нибудь писать перед императрицею». Имелся в виду злополучный манифест в пользу маленького Павла.