— Я никогда не вернусь в Венецию! — крикнула я. Угол стола врезался в моё бедро, и я обошла его.

— Вернёшься как миленькая. — Голос моего отца понизился с рёва до шуршащего шёпота. Это был один из наиболее эффектных трюков, который он использовал, чтобы вселять ужас в своих учеников и подмастерьев — внезапный переход от рыка к шёпоту. Я часто использовала этот приём сама. — Но сначала я хочу получить обратно свои рецепты. Отдай их мне.

— У меня их нет. — Моя рука, держащая рукоятку ножа, вспотела.

— Лживая сука, — почти нежно прошептал он. — Верни их, и я, может быть, просто возвращу тебя туда, откуда ты сбежала, и не скажу архиепископу, что ты осквернила Церковь. Если ты не хочешь, чтобы тебе отрубили руки, ты...

— У меня их нет! — завопила я. — Я оставила их в Пезаро, когда мадонна Джулия отправилась сюда, в Каподимонте, и знаете почему? Они мне больше не нужны, отец, потому что теперь я составляю свои собственные рецепты, и они лучше ваших. Потому что теперь я лучший повар, чем вы, и мою стряпню ест сам Папа и...

Мой отец взмахнул рукой, тяжёлой ручищей повара, пытаясь ударить меня через стол, но я увернулась. Он попытался схватить меня за косу, но промахнулся, однако я споткнулась на собственном подоле и упала, и он, кинувшись на меня, тут же схватил меня за узел передника на спине. Когда я взялась за нож, я не знала, смогу ли я ударить им своего отца — в конце концов, когда он прежде бил меня, я никогда не сопротивлялась. Отцы били своих детей, а повара — своих подчинённых; такова была жизнь, и мне никогда не приходило в голову дать отпор, я просто принимала наказание, как любой другой работник его кухонь, и клялась, что в следующий раз сделаю всё лучше, за что бы он меня ни наказывал: за свернувшийся соус или за пережаренные бараньи рёбрышки. Но сейчас я, не глядя, махнула ножом, глубоко порезав его руку, и ощутила приятное возбуждение, когда на пол веером брызнули красные капли.

— Что, больно? — завопила я, снова взмахнув ножом и промахнувшись. — Или больнее то, что вы готовите всего лишь для архиепископа, а я — для Папы?

Мой отец взревел и тяжёлой ладонью ударил меня по щеке. Мой мозг взорвался снопом искр.

— Нападаешь с ножом на человека, который тебя породил? — Он прижал меня к стене, полки для сушки трав больно врезались мне в спину. Нож выпал из моей руки и заскользил по каменным плитам пола. — Так-то ты чтишь Божью заповедь «Чти отца своего», Кармелина Мангано?

— После того, как ограбишь церковь, — с трудом вымолвила я, борясь с шумом в голове, — нарушить одну-две заповеди — это пустяки, отец.

Он снова размахнулся, на этот раз собираясь ударить меня кулаком, как он обычно бил продавцов рыбы, пытавшихся обмануть его, всучив несвежего линя или карпа; и я поняла, что на этот раз не отделаюсь простым шумом в голове.

«Нет, нет, если он ударит меня, я потеряю сознание, и тогда он утащит меня наверх и запрет на замок. — Я была в панике, мысли в моей голове путались, обгоняя друг друга, как вспугнутые белки. — И я очнусь в цепях, по дороге в Венецию».

Но кулак так и не опустился. Мой отец снова завопил, на сей раз от удивления, и хлопнул себя рукой по затылку. С верхней полки, потревоженный нашей борьбой, на него упал маленький полотняный мешочек, приземлившись между его лопаток, — а за ним последовала лавина маленьких глиняных горшочков с пряностями, вслед за которыми обвалилась вся полка. Отец снова завопил, когда на голову ему упал горшок с сухим розмарином, ударил по нему, и я, вырвавшись из тисков его рук, бросилась к ножу. Сжимая потными пальцами деревянную рукоятку, я начала пятиться, а мой отец всё надвигался, надвигался, загораживая свет. Уж лучше умереть, чем вернуться в Венецию, где мне отрубят кисти рук как осквернительнице Церкви; скорее я выберу то, чем пригрозил мне Леонелло — быть изнасилованной несколько раз французскими солдатами.

— Если ты меня не отпустишь, я насажу тебя на нож, как свинью на вертел, — зарычала я, вскакивая на ноги. Но мне так и не представилась такая возможность. Раздался громкий звон, похожий на эхо церковного колокола, и мой отец свалился к моим ногам, как куль с мукой. За ним, всё ещё подняв чугунную сковородку, стоял Бартоломео.

Мы стояли, уставившись друг на друга, мой подмастерье и я, оба тяжело дыша.

— Синьорина, — сглотнув, произнёс он и с лязгом уронил сковородку на каменный пол. — Я услышал крики — он что, пытался взять вас силой?

— Можно и так сказать. — Мой подмастерье непонимающе моргнул, и тут я осознала, что всё ещё говорю на простонародном наречии моего детства... Вот и хорошо, значит, он не понял, что мы с отцом кричали друг другу. Я снова заговорила на языке, понятном римлянину, спешно придумывая объяснение. — Он пришёл на кухни, чтобы приготовить архиепископу хлеб, размоченный в горячем вине с пряностями, а потом... О Господи, как это объяснить? — Я перекрестилась. — Но теперь это уже неважно. Всё это уже не имеет значения.

Голова моя всё ещё гудела как от удара, так и от потрясения. Я дрожала всем телом, в ушах у меня звенело, но, когда я бросила панический взгляд на полуоткрытые двери кухни за спиной Бартоломео, мне всё же удалось собраться с мыслями. Если он прибежал на крик и грохот падающей посуды, то скоро за ним прибегут и другие. «Благословенная святая Марфа, не оставь меня в этот трудный час», — помолилась я, и, нагнувшись, схватила отца за одну бессильно лежащую руку. — Бартоломео, быстро бери его за другую руку — помоги мне оттащить его подальше.

Бартоломео, не поведя и бровью, тотчас наклонился и перекинул тяжёлую, массивную руку моего отца через плечи. Вместе мы поставили его на колени и оттащили в самую дальнюю кладовку, где дворецкий Фарнезе хранил запасные кувшины с оливковым маслом и всякий хлам.

— А что, если он очнётся? — спросил Бартоломео. — Если начнёт кричать...

— Заткни ему рот кляпом. — Я скрутила из своего передника толстую верёвку, просунула её между зубами моего отца и туго завязала на затылке. Интересно, что больший грех: заткнуть своему отцу рот кляпом или стукнуть его по голове так, что он лишился чувств? Я чувствовала, что святотатствую, но это не помешало мне связать его по рукам и ногам, несколько раз обвив их крепкой верёвкой, которой я связывала птицу. Если когда-нибудь связывал крылышки цыплёнку, связать отца — плёвое дело.

— Оставь его, — тяжело дыша, велела я Бартоломео, и мы оставили величайшего повара Венеции бесславно лежать на холодном полу. На его затылке, там, где Бартоломео ударил его, уже выросла шишка размером с дыню, однако дыхание его было ровным. Простой сковородкой моего отца не убьёшь.

— Разве мы не должны доложить о нём... — начал было мой подмастерье, когда мы вышли из кладовой.

— Нет времени. — Я закрыла дверь на задвижку и на всякий случай поставила перед дверью бочонок солёной селёдки. — Помоги мне прибраться, живо!

— Но архиепископ ожидает получить свой размоченный в горячем вине хлеб из рук своего повара...

— Я всё приготовлю сама. У меня получится не хуже. Поторопись!

Мгновение спустя в кухни явился дворецкий, за которым последовала вереница любопытных слуг и служанок, но к тому времени Бартоломео уже подтёр последние капли крови, брызнувшие из руки моего отца, и начал подметать осколки посуды и специи.

— Ничего не случилось, — небрежно сказала я в ответ на подозрительный взгляд дворецкого. — Просто задала трёпку своему нерадивому подмастерью за то, что разбил горшки и рассыпал специи. Но мы всё приготовим вовремя. И, — шепнула я Бартоломео, как только дворецкий удалился, а слуги и служанки вошли в кухни, чтобы помогать с приготовлением ужина, — я удваиваю твоё жалованье.

— Но я не получаю никакого жалования, — заметил он.

— Отныне получаешь.

— Не надо, синьорина. — Бартоломео ухмыльнулся, засовывая окровавленную тряпку, которой он вытер пол, в рукав, пока никто не приметил её и не начал задавать вопросы. — Если вам ещё понадобится стукнуть кого-нибудь сковородой по башке, обращайтесь.