Ко мне из сумрака приближался мужчина в маске.

Я рывком сел прямо на моей каменной скамье у стены, и дыхание моё пресеклось. «Он узнал, — подумал я вопреки всякой логике. — Он узнал, что я задаю вопросы, услышал, что я навожу справки о женщинах, которые перед смертью были пригвождены к столам». Говорят, любопытство до добра не доводит. До чего же оно доведёт меня? Dio.

У меня мелькнула мысль: интересно, мои ладони он тоже пригвоздит ножами к полу, перед тем как отогнуть мою голову назад, чтобы обнажить горло?

Возможно, мои мысли и застыли, но мои руки — нет. Нож из моей манжеты мгновенно очутился в одной руке, а нож из-за голенища скользнул в другую, когда ко мне бесшумною походкой приблизился человек в чёрном с блестящими в прорезях полумаски тёмными глазами.

— Не убивайте меня, маленький человек-лев, — молвил из-под маски Чезаре Борджиа. — Мой отец бы вас за это не поблагодарил.

Сын Папы отбросил маску, открыв худое, как у всех Борджиа, лицо. Но даже когда на нём ещё была маска, я должен был бы узнать его аккуратно подстриженную золотисто-рыжую бородку, змеиную грацию движений и вечно сопровождающую его тень — пустоглазого Микелотто. «Это всего лишь Чезаре Борджиа», — подумал я, но мои руки почему-то не хотели выпускать толедские клинки. Мне пришлось заставить себя вернуть один нож за голенище сапога, а другой — в манжету, и, посмотрев вниз, я заметил, что мои пальцы дрожат.

— Зачем вы надели маску, ваше превосходительство? — спросил я, и услышал свой голос, невозмутимый и холодный, отдавшийся странным эхом в лишённой окон комнате со сводчатым потолком. — То есть, ваше высокопреосвященство. Примите мои извинения — я пока ещё не привык к тому, что вы кардинал. — И весь Рим тоже пока ещё не привык. Папа раздал красные шапки группе своих сторонников, чтобы в коллегии кардиналов у него стало больше голосов; такие вещи в папской политической кухне были обычным делом — если не считать того, что одним из новых кардиналов был его собственный сын, которому к тому же было всего восемнадцать лет...

— Я и сам ещё не привык к кардинальской шапке. — Кардинал Чезаре Борджиа окинул взглядом каменные своды, освещённые восковыми свечами и отбрасывающие странные дрожащие тени на скамьи у стен. — А маску я надел, потому что люблю время от времени совершать долгие верховые прогулки, и будет лучше, если враги моего отца не будут знать, что могут застать меня почти без охраны.

— А как насчёт ваших собственных врагов? — Я сам не ожидал, что задам этот вопрос.

Он улыбнулся.

— У меня нет врагов.

Ну, разумеется.

— Вы приехали из Рима, ваше высокопреосвященство?

— Да. Я привёз кое-какие новости от послов Испании и Франции.

— Много миль в седле лишь для того, чтобы сообщить кое-какие новости?

— Я же сказал, что люблю долгие верховые прогулки.

Да, сказал. Чезаре Борджиа часто бывал один, сопровождаемый и охраняемый только Микелотто. В этом он сильно отличался от своего брата, который никогда никуда не выходил без своры головорезов и прихлебателей, и от своей сестры Лукреции, всегда выходившей из дома не иначе как в сопровождении Джулии Фарнезе, мадонны Адрианы и ещё полудюжины хихикающих женщин. Но старший сын Папы явно предпочитал обходиться без компании.

Точно так же, как и я сам. Будучи по натуре своей одиночкой, я хорошо понимал других одиночек и знал, что они стараются довольствоваться обществом самих себя.

«Чем же вы занимаетесь все эти одинокие часы, ваше преосвященство?»

Он уже снял свои перчатки для верховой езды, бросив их на скамью, стоящую у стены, и отпустил Микелотто.

— Его Святейшество здесь?

— Да, он с мадонной Джулией. Теперь, когда жара спала, она уговорила его искупаться в термальных водах. Возможно, он там задержится.

С той стороны двери доносился тихий журчащий смех моей хозяйки и плеск воды. Горячие воды Витербо были известны давно — здесь, в целебных серных источниках под открытым небом, купались ещё древние римляне, насмешничая на своей чёткой звучной латыни, так не похожей на ленивый вульгарный итальянский. Папа Николай V приказал построить здесь огромный купальный дворец, и теперь вместо ясного солнечного неба и качающихся деревьев над головой у нас была громада из мрамора и простого камня с зубчатыми стенами и бойницами. Теперь, чтобы добраться до горячих парящих источников, обёрнутые полотенцами купальщики спускались по пологим лестницам и ходили по большим сводчатым залам. Джулия Фарнезе с озорным смехом протащила своего любовника-Папу через арочные двери, отослав его свиту прочь лёгким движением своей маленькой белой ручки, после чего двери закрылись, заглушив визг, который она издала, когда святой отец скинул с себя рубашку, обнажив смуглую бычью грудь, и бросил мадонну Джулию в пузырящийся бассейн. После отъезда герцога Гандии в Испанию они вроде бы поссорились, но потом, похоже, помирились.

— А где остальные? — спросил Чезаре Борджиа, оглядывая сводчатый предбанник. — Где свита Его Святейшества? — Вдоль стоящих у стен скамеек были разбросаны оставленные камзолы, рубашки, пояса, башмаки, пачка белоснежных полотенец, тут же, на скамье, лежала шахматная доска и стоял графин вина. Я сидел в одиночестве на сложенном плаще под серебряным канделябром, и на колене у меня обложкой вверх лежала раскрытая книга.

— Они отправились к соседним источникам, поскольку Его Святейшество дал понять, что не желает никого из них видеть в этом. — Я лениво передвинул на шахматной доске пешку. Последние игроки оставили свою игру на середине; чёрные были в восьми ходах от победы.

— Вам не нравятся бани, мессер Леонелло? — Чезаре Борджиа небрежно сбросил с плеч плащ, уронив его на пол рядом со своей маской.

— Я впервые убил человека, когда был в парной, — неожиданно для себя сказал я. — С тех пор мне они не нравятся.

— Что вам не нравится — сидеть в парной или убивать людей?

— И то и другое.

Он плюхнулся на скамью рядом со мной. Я подвинул на доске ещё одну пешку, а Чезаре Борджиа пристально всмотрелся в расстановку фигур.

— Чёрным осталось девять ходов до победы.

— Восемь.

— Сыграйте со мной.

Это не было просьбой.

— С удовольствием, ваше высокопреосвященство.

Из-за закрытых на щеколду дверей купальни слышался басистый смех Папы, а я сидел в предбаннике с его сыном, глядя, как он быстро расставляет на доске шахматы заново.

— Чёрные или белые? — спросил я и почувствовал, как во рту у меня отчего-то пересохло.

В полумраке комнаты блеснули его белые зубы.

— Чёрные.

Я повернул доску. Белые шахматы, вырезанные из слоновой кости, застывшие напротив чёрных, вырезанных из чёрного дерева... но перед моими глазами стояла другая картина — кровь, засохшая в ямочке на лице убитой милой девушки... и чёрная маска, лежащая на каменном полу.

Я сделал глубокий вдох и двинул свою первую пешку.

— Давайте, — молвил я. — Спрашивайте.

— Спросить что?

— Действительно ли я впервые убил человека в парной? — Чезаре Борджиа был умён; мне никогда не удастся повернуть наш разговор в нужное мне русло, если я не сумею возбудить в нём любопытство.

— Хорошо, мессер Леонелло. — Навстречу моей белой пешке сын Папы двинул свою, чёрную. — Так это правда?

— Да. Мне тогда было семнадцать. Он выследил меня после игры в карты. Я выиграл последние скудо, остававшиеся в его кошельке, и он был в бешенстве.

— Вы убили его ножом? — Против белых двинулась ещё одна чёрная пешка.

— Да, но сделал это неуклюже — он поскользнулся на мокром полу, упал и оказался достаточно низко, чтобы я мог его заколоть. Я колол его ножом, пока он не сделался похож на кусок сыра. — Я двинул вперёд коня. — Плохой способ.

— Годится любой способ, если вы остались невредимы.

— А как впервые убили человека вы, ваше высокопреосвященство?

— Я духовное лицо, моё оружие — слово, а не нож. — Чезаре пошёл слоном.

— Но вам доводилось убивать. — Я старался не смотреть на валяющуюся на полу маску. Но я всё равно видел её, видел очень ясно. — У человека, который хотя бы один раз убил себе подобного, особый взгляд.