— Я метнул нож.

— Издали и в темноте? Это впечатляет.

— Да, — подтвердил я. Это действительно впечатляло. Даже стоящий у стены стражник, совершенно бесцветный молодчик с голосом, напоминающим мокрый от дождя сланец, сложил губы, словно для того, чтобы присвистнуть. — Второму я попал ножом в колено, когда он обернулся и споткнулся, — молвил я. — Это заставило его двигаться медленнее, так что я смог его догнать.

Юный епископ сложил пальцы домиком.

— А что вы собирались делать после того, как догоните его.

— Задать ему несколько вопросов. А потом перерезать ему горло.

— Даже если бы он дал вам все ответы?

— Да.

— На какие же вопросы вам так хотелось получить ответы?

Я молчал. Он улыбнулся, и на его смуглом лице блеснули белоснежные зубы.

— Речь шла либо о деньгах, либо о женщине. Других тем просто не бывает.

— О женщине, — сказал я.

— Полагаю, он отбил её у вас.

— Нет. Она была простой служанкой в таверне. Но они убили её, и за это я убил их.

— Почему?

Действительно, почему? Убийство, тюрьма, виселица — и всё это ради женщины, которую я даже не любил. История была бы куда интереснее, если бы я любил её — песни о мужчинах с разбитым сердцем и о том, как они отомстили за погибшую возлюбленную, всегда пользуются большой популярностью в тавернах. Но я не любил Анну, а она не любила меня — пройди ещё год, и вряд ли бы я помнил, как выглядело её лицо. Подобных лиц было слишком много, истомлённых, измученных и быстро стирающихся из памяти.

— Почему? — снова спросил молодой епископ.

— Потому что она была мне небезразлична, — ответил я. — Скажите, а что с этим охранником? Его зовут Никколо.

— Рана в его колене оказалась очень глубокой. Несмотря на все старания хирурга, она нагноилась. Охранник теперь бредит, и ему явно осталось недолго. Вы что, отравили клинок?

— Нет, порой даже карликам улыбается удача. — Я улыбнулся.

— Выходит, что вы убили двух из трёх убийц. — Епископ заметил мою улыбку. — Вы считаете, дело того стоило? Ведь из-за него вы оказались в тюрьме.

— Если бы мне удалось убить всех троих, то да. — Я не видел смысла ему лгать. Меня всё равно повесят, независимо от того, буду я петушиться или пресмыкаться, буду я говорить ему грубости или льстить. Я всё-таки умудрился встать, хотя мои ноги снова пронзила острая боль, и растёр стёртые запястья под стягивающей их верёвкой.

Епископ продолжал задумчиво меня разглядывать.

— Эти двое были не первыми, кого вы убили, — сказал он наконец. — Убивать вам не в новинку. Этот взгляд мне знаком.

— Наверное, вы, ваше превосходительство, часто его видите в зеркале?

Он рассмеялся.

— У вас змеиный язык. Удивляюсь, как вам его ещё не отрезали.

— Я и сам удивляюсь.

— Скольких человек вы убили?

— Четыре или пять.

— Из-за денег? Или из-за какой-то другой девушки из таверны?

— В целях самообороны. Людей, которые пытались меня ограбить и думали, что карлика неопасно попинать ногами.

— Так считает большинство мужчин. И вы их за это убили.

— Мужчинам нормального роста незачем убивать, если на них нападают пьяные гуляки или воры. — Все мои чувства словно онемели, но я был странно доволен тем, как непринуждённо лились мои слова. — Они могут пустить в ход кулаки; могут начать размахивать кинжалом; могут бить ногами и бороться. Они могут заставить нападающего пойти на попятный и, возможно, отступить с парой синяков. — Тут я показал на себя. — А я могу с пятидесяти шагов попасть человеку в ухо, однако в ближнем бою я совершенно беспомощен. Я не могу ни ударить его кулаком, ни побороться, не могу наставить ему синяков, не могу причинить ему никакого ущерба. Не могу никак предотвратить нападение. Если я вижу, что кто-то хочет на меня напасть, я должен сразу, не раздумывая, убить его или же дать ему возможность сделать со мною всё, что ему вздумается.

— Но вместо того, чтобы убивать, вы могли бы его ранить.

— Это неэффективно, — отвечал я. — Если я только раню того, кто собирался на меня напасть, то он так взбеленится оттого, что над ним одержал верх карлик, что наверняка пожалуется на меня либо стражникам, либо своим друзьям. А у меня слишком приметная внешность, так что тому, кто настроен враждебно, будет нетрудно меня отыскать.

Молодой епископ продолжал внимательно меня разглядывать.

— Если бы вы были сейчас свободны, что бы вы стали делать? Чего бы вы хотели больше всего?

«Побольше книг, — подумал я. — Стать высоким. Что-нибудь значить».

— Я бы удовольствовался третьим убийцей той девушки из таверны, — сказал я.

— Чтобы метнуть ему в горло нож, как вы сделали с бедным доном Луисом? — Епископ подался вперёд между двух изысканно украшенных подсвечников со свечами из пчелиного воска и, вынув из-за пояса кинжал, положил его на стол рукояткой ко мне. — Может быть, вы будете столь любезны, что продемонстрируете мне своё искусство?

— Нет, — отвечал я.

— Мне не нравится, когда мне отказывают. — Его тон был мягок, но брови над орлиным носом нахмурились.

— А мне не нравится демонстрировать моё искусство с негодным клинком.

— Это толедская сталь.

— Это кинжал. Он хорош для уличной потасовки, но не годится для метания. — Я ощущал странную лёгкость в мыслях. — Дайте мне мои собственные ножи.

Епископ посмотрел на меня ещё мгновение, затем кивнул стражнику с каменным лицом, который по-прежнему стоял спиной к стене. Тот сунул руку за пазуху камзола и вынул оттуда мои тонкие метательные ножи.

— Эти?

— Эти. — Тут были только два их четырёх, но, наверное, остальные два потерялись во время ночной погони. Я поднял свои связанные руки. — Ну?

— А вы грубиян, малыш. — Однако молодой епископ кивнул, и его охранник разрезал верёвки на моих руках. Я начал не торопясь сгибать и разгибать пальцы, восстанавливая кровообращение в онемевших ладонях и массируя ноющее запястье, по которому бесстрастный стражник ударил тупым концом пики. У епископа это, похоже, вызвало раздражение.

— Я человек занятой... — начал было он.

— А я — мёртвый, — перебил его я. — И думаю, из нас двоих моё время более ценно. — С этими словами я взял первый из ножей и метнул его так близко от его уха, что его золотисто-рыжие волосы шевельнулись. Остриё с треньканьем вонзилось в гобелен, висящий на деревянной панели за его спиной.

Он не пошевелился. Я метнул второй нож, и он, пролетев со свистом, воткнулся глубоко в стену. Епископ повернулся, чтобы посмотреть, и увидел, что я бросил ножи так близко друг от друга, что он не смог бы просунуть между ними даже лист пергамента.

— Впечатляюще, — сказал он. — Где вы этому научились?

— Меня научили в балагане, когда я был ещё ребёнком. Они хотели, чтобы я кувыркался и жонглировал, но я вместо этого стал учиться у метателя ножей.

— Это куда опаснее, чем жонглирование.

— Зато не так унизительно.

Он что-то взял со своего украшенного инкрустацией стола, и я увидел, что это мой потрёпанный томик Цицерона.

— Для ценителя литературы необычно работать в балагане. Вы читаете по-латыни?

— Плохо.

— Но этому вы научились не у метателя ножей.

— Нет, этому я научился в школе. Мой отец не хотел, чтобы я на всю жизнь остался в балагане; он думал, что если я буду учиться по книгам, то когда-нибудь смогу получить место секретаря или частного учителя. К сожалению, он ошибался. Но к чему все эти расспросы, ваше преосвященство? Где бы я ни учился, меня там не научили летать, так что меня ждёт виселица.

— Может быть, и нет. — Он встал и выдернул ножи из стены_v— Вы знаете, кто я?

— Нет.

— Я Чезаре Борджиа, епископ Памплоны. Мой отец — кардинал Родриго Борджиа.

— Отец? — Я поднял брови. — Разве в подобных случаях обычай не велит притворяться, что он ваш дядя?

— Я никогда не притворяюсь, — сказал Чезаре Борджиа. — К тому же после того, как Иннокентий умрёт, мой отец станет Папой и сможет делать всё, что захочет.