Майкл держал его за руку, думал — а что же Джеймс?.. А если бы он узнал?.. Если бы Джеймс узнал о том, что Майкл умер от передоза после его ухода — что бы он думал?.. Винил бы себя до конца своих дней? Жил бы с мыслью, что своим уходом убил его?.. И не знал бы, что это была не его вина. Он бы не был виновен.

Просто Майкл пытался сбежать. От себя. От стыда и беспомощности. От своей вины.

И если бы удалось… Джеймс бы жил, думая, что не должен был уходить. Должен был потерпеть, приспособиться, промолчать. Согнуть себя пополам. Тогда Майкл бы не умер.

И вот так бы закончилась их история. Вот такая была бы точка. Сдохнуть в судорогах на полу, в одиночестве. Сбежать, бросить всех. Струсить.

— Тока не реви, — сиплым голосом попросил Бран. — А ну, перестал. От тебя драматические флюиды по воздуху передаются — ты что меня будешь позорить? Вытри нос, говорю. Тебе лечиться надо.

— Надо, — согласился Майкл. — Только я сейчас не могу. У меня работа…

— В жопу твою работу! — искренне отозвался Бран. — Какая работа?.. Тебе завязывать нужно, мудак. Тебе нужно в тихое место, в компанию таких же торчков, как и ты — сидеть, медитировать, считать “12 шагов”. Ты не в курсе, что уже пора?..

— В курсе, — сказал Майкл.

— Дакота сказала — у своих девчонок такое видела, — сказал Бран, продолжая сидеть и держать его за руку. — Она сказала — она же знает тебя, у тебя язык бы не повернулся, был бы ты трезвый. Сама жалела, что от шока не сразу сообразила.

Майкл глубоко вздохнул. Сделанного все равно не вернешь. Он мог изменить лишь одно — выжить. И слезть с кокаина. Чтобы это больше не повторилось. Чтобы Джеймс никогда не подумал, что зря выбрал уйти.

Нет, не зря.

— Мне нужно в рехаб, — тихо сказал Майкл.

— Дакота сказала, знает одно место в Малибу, — сказал Бран. — Как только тебя отпустят — я тебя отвезу.

— Я не могу прямо сейчас, — вспомнил Майкл, — у нас же премьера, “Неверлэнд”.

— Без шансов, — Бран покачал головой. — На премьеру ты не попадешь.

?

Дакота выбрала клинику здесь же, в Калифорнии. В "Саншайн Серенити" условия были мягкими, у них даже не было закрытой территории и решеток на окнах, как в клиниках для тяжелых наркоманов. Рехабу принадлежал здоровенный особняк в испанском стиле, с большим садом и собственным выходом к пляжу. Пациентов здесь было немного, и попасть сюда стоило дорого. Впрочем, пациентами тут никто никого не называл. Они все были клиентами, будто просто приехали поправить нервы в пансионат, а не искали спасения от жизни.

Их было десять человек. Один врач, два журналиста, пилот Аляска Эйрлайнс, незнакомая Майклу певица лет девятнадцати, адвокат, модель, баскетболист — и Майкл. Все те люди, которые из-за размера своих гонораров считали себя хозяевами жизни. Те, кто мог позволить себе сначала плотно подсесть на кокаин, а потом слезать с него в обстановке пятизвездочного отеля, занимаясь йогой, тай-чи, медитациями, арт-терапией, яхтингом, серфингом — в общем, практически не меняя свой образ жизни. Два раза в день, собираясь на групповую сессию в теньке возле каменного питьевого фонтана, они жаловались, делились, осознавали и вдохновлялись одинаковыми фразами, которые казались Майклу подхваченными из буклетов или однообразных ток-шоу. Он не мог сочувствовать этим прекрасно одетым, ухоженным людям с гладкой кожей и ровным загаром. Он видел по их лицам, что они вернутся и начнут все заново. Что они повторяют заученные слова, говорят то, что уместно сказать, но на самом деле меняться не собираются. Признания "я здесь уже третий раз" или "я пытаюсь бороться с зависимостью пять лет" вызывали у него только презрение.

Впрочем, был там один. Алкоголик. Потрясающей красоты молодой парень. Он прятал глаза за темными очками и передвигался на инвалидной коляске. Вот его Майкл понимал. Вот у него была серьезная причина. Когда тебя, молодого, красивого, — внезапная травма, авария или болезнь оставляет полуслепым и полупарализованным, хочешь-не хочешь, а будешь искать то, что поможет смириться.

У парня было прозвище — Уизли. Ему шло — из-за копны волнистых огненно-рыжих волос, которая светилась вокруг его головы, как пламя. У Уизли было тонкое, породистое лицо с узким ртом и длинным носом. Глядя на него, Майкл со своим разбитым сердцем чувствовал себя неловко. Вот у кого были настоящие проблемы. А у него самого, у всех остальных, поехавших крышей из-за иллюзии вседозволенности, были не проблемы — была просто глупость и неумение справиться со своей жизнью.

Уизли был тихим. На групповых сессиях он обычно молчал. Слушал других, о себе ничем не делился. Предпочитал заниматься медитацией, лепкой, копался в саду, насколько ему позволяла коляска и угасающее зрение. Он вообще много времени проводил на воздухе. В отличие от Майкла, который предпочитал не высовываться лишний раз под жгучее солнце.

Физически — ему было не очень плохо. Его не крутило и не метало, не рвало до пустого желудка, не лихорадило. Только хотелось сдохнуть. Он никогда раньше не испытывал подобного чувства. Он плохо спал. Много курил. Ночью глядя сквозь окна своего номера на мерцающий океан, усыпанный бликами, он не замечал, как тянется время. Первые несколько дней он был занят борьбой с жаждой свалить отсюда, чуть-чуть заправиться, просто чтобы было не так паскудно, а потом вернуться и продолжить с новыми силами. Когда жажда начала утихать и навалилась апатия, стало по-настоящему тяжело.

Он не спал по ночам. Лежал в постели, не двигаясь, глядя в окно. Или бездумно смотрел телевизор, переключая каналы, не задерживаясь надолго ни на одном, заполняя глаза визуальным шумом, переключая картинки, потому что каждая спустя минуту вызывала безумную скуку. Утром к нему приходил ассистент, отскребал его от кровати и отправлял завтракать, плавать, заниматься массажем, на тренжеры, на медитацию, на терапию. Увиливать не получалось. Майкл ненавидел всех, кто заставлял его шевелиться.

Примерно через неделю ему стало немного легче. Апатичная ненависть к жизни сменилась обычной апатией. Он начал покидать номер сам, правда, все еще предпочитая закатное время. Уизли, как оказалось, каждый день именно в это время торчал на пляже, слушал, как шумит океан. Когда Майкл столкнулся с ним там впервые, он хотел уйти, чтобы не мешать, но Уизли повернул голову, услышав его шаги по песку, и замер так. Майкл остановился.

— Я не против, — сказал Уизли после короткой паузы.

— Прости?..

— Я не против, если ты тоже посидишь здесь, — сказал Уизли.

У Майкла возникло странное ощущение, что пацан научился читать мысли в качестве компенсации травмы. Потому что именно об этом он, собственно, и хотел спросить — не помешает ли он, если побудет здесь. Майкл поколебался секунду, потом подошел и сел на песок рядом.

— Патрик, — тот протянул ему длинную ладонь с паучьими пальцами. — Но все зовут меня Уизли. А ты?

— Майкл.

— Чем занимаешься, Майкл?

В данный момент Майкл не занимался ничем, но вопрос, разумеется, был не об этом.

— Я актер.

— Хороший?..

— Не знаю. Говорят, да.

— Значит, хороший, — сказал Уизли и замолчал.

Майкл сидел рядом с ним на остывающем песке. Бездумно смотрел, как садится солнце. В последнее время он вообще был не богат мыслями.

Когда стемнело, Уизли, не прощаясь, с жужжанием электромотора развернулся и отправился вверх по пологому склону, по длинной дорожке, проложенной для инвалидных колясок. У него была стильная коляска с аэрографией, с широкими колесами, которые не вязли в песке. Точнее, у него было даже две коляски. Одна, с моторчиком, была для поездок на внешние территории — в сад или на пляж. Вторая — для внутренних помещений. Он виртуозно владел ею, огибая мебель и толкая колеса руками. Чтобы уберечь ладони, он носил перчатки без пальцев. Майкл не удивился бы, если бы обнаружилось, что на своей коляске Уизли умеет даже вальсировать.

Через две недели бессонницы и апатии, вспышек гнева, ненависти к миру, скандалов на пустом месте, медитаций, йоги, барбекю, осточертевших групповых встреч и плавания Майкл начал осознавать, что его отпускает. Медленно. С трудом. Но отпускает.