— Ясно, — сказал Майкл. — Ладно.
Безжалостная память вернулась, и он сдался ей. Всему, что он помнил, но хотел бы забыть. Глаза Джеймса в ту ночь — как синий экран смерти. Белое утро. Записка. Ярость. Растерянный взгляд Винсента, когда он прижал его к стене, рыча ему в лицо, что это он виноват. Он виноват в том, что Джеймс ушел. Виноват, что все это затеял, виноват, что запутал всех своим "так будет лучше" — кому теперь стало лучше, кому?! Майкл хотел разбить ему голову об эту белую стену — но не сумел.
Желание разбить голову себе было сильнее.
Себе, не ему.
Он смотрел в лицо Винсенту, держал за горло и не мог отвернуться, потому что знал: нельзя поворачиваться, за спиной — пропасть, и это ее дыхание шевелит волосы у него на затылке. Из ее глубины поднимаются теплые потоки воздуха, прогоняют по спине мурашки. Странно, что они были теплые. Он бы ожидал ледяного мороза в спину. Но нет. Ледяной мороз был ни к чему. Он не сделал бы хуже. Майклу уже было — так, что никакой мороз не сделал бы хуже.
Потому что он, вдвоем с Винсентом, они оба, в полном сознании, сделали то, что теперь Майкл тщетно пытался вычеркнуть из своей памяти — а оно не вычеркивалось, не стиралось, оно было там, и теперь оно будет там навсегда.
Они его изнасиловали.
У него холодело лицо и тряслись руки, когда он думал об этом по пути назад. Когда пешком шел до станции, когда сидел в поезде, когда сидел в самолете, парализованный таким ужасом, что не мог даже дышать. Ни дышать. Ни жить с тем, что он сделал. Он сделал. С Джеймсом. Он. Сам.
Почему он не слышал? Он же помнил как Джеймс говорил “нет”. "Нет!" Всей этой идее. Его появлению. Всем разумным и мягким словам Винсента. Джеймс сопротивлялся, как мог — а они не слышали, не обращали внимания. Требовали объяснить, почему — нет. Ведь так будет лучше. Ведь это все упрощает. Ведь это удобно. Разумно. Правильно.
Они заставили его. Сломали. Принудили. Так и не услышав его отказ.
Да почему же у него все выходит именно так? Его как будто просто нельзя подпускать к Джеймсу. Он все рушит. Все разрушает. Сколько раз Джеймс просил его остановиться? И сколько раз Майкл послушался? Ни одного. Привык, что между ними “нет” — это игра. Привык, что эта игра не кончается. Не услышал, когда “нет” было всерьез. И теперь с этим надо было как-то жить, а жить с этим не получалось. Жить с этим было нельзя.
Почему он не защитил? Почему не остановил Винсента? Как он мог его не остановить? Как он мог его слушать, этот бред про семью втроем, почему, почему это казалось настолько разумным?..
Хотелось получить все и сразу? Обрести Джеймса, но позволить ему жить с другим. Быть с ним рядом, лишь когда хочется немного развлечься. Когда хочется острых ощущений. Да еще и с позволения официального мужа! Кто откажется? Пусть другой будет с ним в горе и в радости, в болезни и в здравии — прилетать, вырываясь на пару дней из своей сумасшедшей жизни, трахаться, улетать. Получать все, ничем не расплачиваясь. Утешать себя — мы же вместе, просто, ты понимаешь, карьера…
"Не изменяй себе", — просил Джеймс.
"Сохрани в себе самое важное", — говорил он.
Что он увидел тогда, в Бирмингеме?.. Было ли это видением судьбы?.. Может, это он, Джеймс, знал будущее, знал, как все обернется, и поэтому всеми силами пытался Майкла затормозить — а тот пер, не разбирая дороги?.. А Джеймс кричал ему, как тот кит, которого никто не слышит, и Майкл — не слышал. Смотрел на него — и не слышал ни звука. Думал лишь про себя.
Он вернулся домой, не чувствуя ног. Ничего не чувствуя, кроме вины, ужаса и отчаяния. Дома был кокаин — Майкл точно не помнил, сколько он принял. Много, кажется. Он просто хотел перестать чувствовать боль. Он просто хотел не сойти с ума — и, кажется, перестарался.
Майкл почувствовал, как его подхватили и подняли, переложив на каталку. Накрыли одеялами, повезли. Колесики громко катились по плитке, Майкл смотрел в потолок своего дома и думал о том, что никогда не разглядывал его с такого ракурса — потолок казался почти незнакомым. В гостиной заходился истерическим лаем Бобби, но кто-то крепко держал его за ошейник. Кажется, это был Бран, хотя Майкл бы не поручился, что разглядел его.
Он всегда был уверен, что такие вещи могут случиться с кем угодно — только не с ним. Он точно знал, что всегда может остановиться. Сколько бы он ни пил, сколько бы он ни прикладывался к кокаину, это просто разбавляло его жизнь, делало еще проще, веселее, помогало скоротать время. Он знал, что в любой момент может сказать себе “хватит”. Он не был зависимым — это просто смешно. Он все контролировал. Он всегда понимал, что он делает.
Передоз?.. У него?.. Это звучало дико. Это должно было бы ошибкой, и он искал причину своей ошибки, глядя на звездное небо, под которое его выкатили из дома. Он не хотел умирать. Это была случайность. Он просто хотел забыть.
Дакота вновь оказалась рядом, заглянула в лицо.
— Майкл схватил ее за руку.
— Прости, — попросил он. — Прости за все, что я говорил.
Она усмехнулась. Наклонившись, поцеловала его в лоб над бровью.
— Котик, я знаю, что такое кокаиновая депрессия, — сказала она. — Видела у своих девчонок.
— Неважно, — сказал Майкл. — Я был мудаком. Я очень жалею.
— Я знаю, — мягко сказала она и вздохнула. — Я же знаю тебя. Могу отличить, когда ты мудак — а когда у тебя от кокса поехала крыша.
?
Когда он открыл глаза, уже в палате, у его койки сидел Бран и смотрел на него. Майкл зашевелился, приподнимаясь. Хотел попросить, чтобы он в этот раз обошелся без своих шуточек, но Бран опередил его, заговорил первым.
— Это все она. Она мне весь день твердила, что что-то не так. А я слышать не хотел. Она говорит — надо съездить, я чувствую, надо. А я говорил — да он нахер пошел бы. Я бы себе не простил, понимаешь? — спросил Бран дрогнувшим голосом. — Я бы себе не простил, если б ты помер!..
Он страдальчески свел брови, неловко провел рукой по круглой башке. Майкл смущенно молчал.
— Ты только не помирай, ладно? — почти по-детски попросил Бран. — Если ты помрешь — кто у меня останется?.. Все кругом такие воспитанные, слова сказать нельзя. В морду не дашь — сразу визг. Душу не отведешь, хер на стол не положишь. Как в зоопарке! Кругом шарики и мороженое. С ними ж нельзя по-человечески, по-простому! Надо — цивилизованно. С этикетом. Все же люди. Выть хочется от этих людей. Нахер послать некого. Если бы не она, я бы жить с этим не смог, понимаешь? — сдавленно спросил Бран.
Он отчетливо потянул носом, утер его запястьем.
— Прости, — шепотом попросил Майкл. — Я вам столько дерьма наговорил…
— Да то первый раз! — перебил Бран. — Поднимешься — и еще столько же наговоришь!
Майкл помотал головой. Ему казалось, ему лучше будет зашить себе рот нитками и никогда в жизни его больше не раскрывать, а то у него что ни слово, то сплошной пиздец. Джеймса в тот раз, после "Оскара", с ног до головы приласкал, приехал извиниться — так лучше б не приезжал. Брану с Дакотой наговорил такого, что самому было тошно вспомнить.
— Прости, — шепотом повторил он.
— Да я прощу, — горячим шепотом пообещал Бран. — Ты только не помирай. Ты ж, гондон последний, у меня один такой. Других нет. Ты ж знаешь, какой это ужас — последний гондон потерять?..
Майкл тихо засмеялся — нервно, невесело. Бран тоже улыбался через силу.
— Прости, — повторил Майкл. — Прости, что полез к вам. Это ваша жизнь. Ваше… все. Не мое дело. Ты все правильно сделал, — торопливо шептал он, чтобы Бран не успел перебить. — Надо было, чтоб мне кто-нибудь вмазал. Ты же знаешь меня. Я останавливаться не умею. Только гнать.
Бран прерывисто вздохнул, пересел к нему на край кровати. Дернулся к нему, будто хотел нагнуться, но передумал. Потом схватил за руку своей лапищей.
— И мне плевать, что это по-пидорски! — отчаянным шепотом объявил он. — У меня все колотится, когда я думаю — если б мы не приехали!.. Ты б там помер один!.. Да я сам бы помер! Если б я тебя бросил! Жить бы не смог, понимаешь? Если бы не она!.. Женщины все чуют! Она звонила тебе весь день, ты молчал. А я отнекивался еще, не поеду… А она говорит — какой же ты друг, ты со мной всего год, с ним всю жизнь, — и бросаешь?.. Он всего-то один раз повел себя как мудак! Если каждый раз друзьями кидаться, как они хуйню вытворяют — так друзей не останется. Понимаешь, за что я ее так люблю? — громким шепотом спросил Бран. — Вот за это!..
