Оскаровские кампании Ларри всегда были агрессивными, и потому почти всегда были успешными. Иногда они бывали настолько агрессивными, что Академия вводила запреты: никаких прямых звонков членам Академии с настойчивыми советами посмотреть фильм и повторных звонков с вопросом, удалось ли найти на это время; никаких материальных подарков; никаких отсылок к их высказываниям в рекламных статьях, посвященных фильму.
Все это вело к тому, что симпатии академиков нужно было завоевывать лично. Быть везде, знакомиться с каждым, быть привлекательным, милым, харизматичным, легким, веселым, чтобы у каждого, кто слышит твое имя, сразу вспыхивала в мозгу лампочка «О, этот же тот парень, я его обожаю»!.. Майкл прекрасно понимал, почему Ларри решил сделать на него ставку: он знал, что Майкл вытянет. Он знал, что Майкл азартен.
Майкл приезжал на показ в Загородный дом, где доживали свой век престарелые звезды — ведь почти все они были членами Академии, и Ларри хотел быть уверен, что даже Альцгеймер не помешает им в нужный момент поставить галочку напротив фамилии Майкла. Если влиятельный академик отправлялся на рыбалку в глухомань вроде Милуоки, Ларри организовывал показ и там, в пыльном кинотеатре на сотню мест, и Майкл был там, а после показа радостно трепался с журналистами, даже если до этого не спал уже двадцать часов. Если кто-то обнаруживался с семьей на Гавайях, Майкл летел на Гавайи.
Он появлялся, как черт из табакерки, практически на каждом событии, которое могло быть хоть косвенно связано с темой фильма, и это не говоря о показах, совмещенных с коктейльными вечеринками, завтраками, ланчами, обедами, ужинами, не упоминая благотворительные вечера, утренние шоу, вечерние шоу, подкасты, интервью, селфи с фанатами, разговоры с журналистами, ответы на вопросы, которые задавали ему в сотый раз, и на которые он должен был отвечать с таким энтузиазмом, будто их задавали впервые.
Конечно, он был не один. Весь главный каст метался по стране с вечеринки на вечеринку, с одного приема на другой. Время летело стремительно, дни были расписаны по минутам, за Майклом гуськом ходили ассистенты, стилисты и помощники, чтобы он не дай Бог не перепутал, где ему надо появиться, и не появился в двух разных местах в одном и том же виде.
Каждое слово на публике было выверено заранее, чтобы производить максимальный эффект. Майкл рассказывал, как брал уроки верховой езды, танцев, как делал трюки — и это склоняло в его сторону сердца тех, кто когда-то в своих проектах делал то же самое. Питер говорил, как его роль оказала огромное влияние на его жизнь, стала для него глубоко личной, помогла раскрыть свой потенциал. Шене повторял, как тщательно он подбирал команду: не по звездности, не по известности, а исключительно из людей, способных полностью, искренне вовлечься в эту необычную историю. Джеймс рассказывал, как отношения его родителей, их мезальянс, вдохновил его на создание книги, и в какой степени эта история — попытка переосмыслить историю своего детства.
Врал, конечно же — но у него не было выбора. Ларри старался захватить максимум голосов, и, делая ставку на Майкла, он не забывал и о тех, кого Майклом не зацепить, но кого можно было достать сквозь сентиментальную ностальгию семейной истории. Чтобы в нужный момент, занеся руку над бюллетенем или приготовившись нажать кнопку мыши, чтобы поставить оценку, они вспомнили все это — и эмоции подсказали бы им нужный выбор. Нужный для Ларри, разумеется.
Майкл не успевал замечать, как дни мелькают перед глазами. Когда с утреннего телешоу он уезжал на радиостанцию, оттуда — на обед с членами Академии, оттуда — на интервью, а оттуда — на вечернее шоу, после которого можно было упасть в кровать и отрубиться до следующего утра — он считал такой день спокойным и не очень нагруженным. Нагруженным тот становился, когда после пяти-шести появлений на публике с заранее составленным и выверенным текстом ему приходилось садиться в самолет и лететь на вечеринку в другом городе, чтобы тусить там до двух-трех часов ночи, а в шесть подниматься и снова садиться на самолет. Спасал лишь кокаин — дважды в день, утром и вечером. Иначе было не продержаться.
Они все работали на износ. Они прокатывали «Баллингари» по всей стране, не останавливаясь. Если Майкл где-то и лелеял надежду, что у них с Джеймсом будет хотя бы немного времени друг на друга — он быстро понял, что об этом и речи не будет. Иногда они неделями не встречались: Джеймс подписывал книги на Западном побережье, Майкл появлялся на встрече ирландского сообщества на Восточном. Джеймс давал интервью телевидению в Чикаго, Майкл произносил речь на открытии памятника в Бостоне. Джеймс делал фотосессию для Vanity Fair, Майкл обсуждал вопросы дискриминации иммигрантов.
Парадоксально, но больше всего времени вместе они проводили на совместных интервью: под камерами, на вечерних шоу, сидя в соседних креслах и сдерживая нервический смех. Или когда рассредоточенный по городам каст нужно было собрать в одной точке, и всех селили в одном отеле, и тогда, чтобы встретиться, нужно было пройти всего несколько шагов по коридору. Поначалу Джеймс еще снимал кольцо при появлении Майкла, но потом Майкл предложил: не парься. Лучше вообще не снимать, чем случайно где-то оставить.
Иногда, когда Майкл сидел и курил, глядя из кресла на новый город за огромными окнами, Джеймс, одевшись, подходил и садился к нему на колено. Обнимал за шею, клал голову на плечо, и они молчали. Майкл не обманывал себя и не представлял, что Винсента не существует. Не воображал, что есть какая-то другая жизнь, кроме этой безумной гонки, в которой они могли быть лишь любовниками.
И они были ими — на бегу. Полчаса или двадцать минут, выкраивая время в гримерке телестудии, в машине по дороге в аэропорт, в кабинете чужого особняка, прямо у стола, чуть не смахивая на пол письменный прибор, скрюченными пальцами впиваясь в твердые плечи, выдыхая друг другу в рот запах виски, джина, шампанского, водки с мартини.
День рождения Майкла в конце декабря они отметили второпях, в отеле. У них было всего полчаса, потом Джеймса ждала автограф-сессия, Майкла — вечеринка, устроенная Ларри в его честь. Новый год они встретили порознь, вися на телефоне в разных часовых поясах.
Любой промах сейчас был бы фатален. Любая двусмысленно брошенная шутка была бы поднята конкурентами и с осуждением обсосана до палочки от Чупа-Чупса. Они прятались, как могли. Осторожничали до паранойи. Майкл не хотел никому ничего портить — ни ему, ни себе, ни фильму, ни Ларри — но тяжесть гонки сказывалась на нем, взвинчивая и разбалтывая нервы. Обнимаясь для фото с Питером, Миллиган, Коди, Шене, Ребеккой или даже Викторией, которая иногда с мылом влезала в компанию, чтобы «поддержать Майкла», он постоянно искал глазами Джеймса. Находил, брал за талию — и не выпускал. Он держался за него, будто лишь рядом с ним мог дышать. Он нашептывал ему идиотские шутки, чтобы поднять бодрость духа — Джеймс едва выдерживал график. Падая в отельную кровать, Майкл подгребал Джеймса к себе — а тот иногда успевал отрубиться раньше, чем Майкл успевал расстегнуть ему ширинку. Иногда они занимались сексом в полусне, льнули друг к другу, полумертвые от усталости — или просто лежали, обнявшись, дышали один другому в затылок. А иногда Майкл, всего на минутку закрыв глаза, вздрагивал от звонка будильника или стука в дверь — и с отвращением смотрел в белое, синее, голубое, серое утро, заливавшее окна.
В одно такое хмурое утро Майкла разбудил телефонный звонок. Он высвободил руку из-под головы Джеймса (тот не проснулся), нашарил на тумбочке телефон.
— Да, — невнятно выдохнул он в трубку, пытаясь расклеить глаза. Даже неяркий свет бил по ним, заставляя жмуриться, под сухими веками жгло и зудело от хронического недосыпа.
— Майкл, — сказал участливый голос Винсента. — Прости, я тебя разбудил? Не могу дозвониться до Джеймса — наверное, он выключил телефон.
— Э… да, — сказал Майкл, ошеломленно хлопая глазами. Он сел в постели, глянул на Джеймса, беспробудно спавшего рядом, глянул на его телефон — тот недвижимо лежал на тумбе с другой стороны кровати. — Да… наверное, — запоздало добавил он.
