Под внимательным взглядом Милана я превратилась в пани Райче, то есть помидор!

— Пан барон, прекратите так на меня смотреть! Вы правы, я женщина и не способна хладнокровно воспринимать подобные рассказы. Лучше бы вы вчера молчали!

Он тотчас вернулся к шитью. Швы выходили ровные-ровные, и я, чтобы не стоять истуканом, присела у его ног и завязывала нити, пока барон строчил новые овалы.

— Вера, — Милан нагнулся ко мне и замер. Наши носы вновь оказались рядом.

— Я не рассказал вам ничего страшного и боюсь спросить, что вы там себе нафантазировали, — по его лицу прошла злобная ухмылка, отозвавшаяся в моем теле дрожью. — И вообще вы ведете себя непростительно брезгливо для женщины, которая согласилась лечь в гроб живьем на потеху толпе.

— Что?

Я отшатнулась от барона и оказалась в позе краба и, если честно, с удовольствием бы поднялась сейчас на руки и ноги, чтобы отползти от Зингера еще дальше. И тут только до меня дошло, о чем говорит барон!

— Неправда! Я ничего не знала про гробы и свою роль, поверьте мне. Я соглашалась делать куклы, не более того. И вообще смутно понимала, что может представлять из себя подобный музей… Я просто хотела делать свою работу, — повторила я уже шепотом.

Лицо барона стало серьезным, и шрамы вновь сделались намного заметнее.

— Выходит, и в этом Ян мне солгал. Ладно уж лгать про любовь с первого взгляда, это ожидаемо для мужчины, но с гробами не шутят, как и с вольерами для волков. Вы понимаете?

— Я понимаю, — кивнула я, вновь ничего не понимая. — Но это действительно практикуется в мире. Так что Ян не оригинален, и оригинальность здесь ни к чему. Надо соответствовать запросам целевой аудитории…

Под тяжелым взглядом барона я наконец смолкла.

— Жестокая вы, однако, женщина, Вера. Сама лечь в гроб отказываетесь, но другую кладете туда с закрытыми глазами. Жестоко, очень жестоко.

Я вскочила с пола и бросила на стол законченную деталь.

— О какой жестокости вы говорите! — мой голос дрожал, но не терял громкости.

— Это театр! Просто театр! Какая разница актрисе, что делать?! А это просто кусок глины, — я махнула рукой в сторону спрятанной в полиэтилен головы Элишки.

— Это кукла… Просто кукла… И куклы должны играть, а не пылится в шкафу. Именно играя в них, мы дарим им жизнь и никак иначе. Пусть они танцуют для публики, пусть красуются своими нарядами, и вот тогда вы точно снова увидите их живыми…

Я даже руками размахивала, не понимая причины такой своей тирады. Абсолютно глупой. Подобное мог сказать только ребенок. Но ведь именно в неразумного младенца я и превращаюсь подле барона Сметаны.

Милан демонстративно снял с педали ногу и развернулся ко мне всем корпусом.

— Сначала я хочу увидеть вас мертвой, а уж потом их живыми.

Я с трудом закрыла рот, ища в груди испуганное сердце. В устах барона такое звучало пугающе.

— В гробу, — тут же исправился он, явно увидев на моем лице испуг. — В том белом, который заботливо приготовил для вас ваш жених. И если после этого вы скажете мне, что все это шутки, я может еще и соглашусь на то, чтобы устроить из своего дома балаган, а из культа смерти — цирк!

Барон шумно поднялся, и я так же шумно отступила к двери.

— Ну же, Вера, соглашайтесь. Вы же любите театр больше всего на свете, а любить — это не брать, это отдавать себя кому-то, а в вашем случае, чему-то, до последнего вздоха. Но что я говорю с вами о любви! — он качнул головой, точно китайский болванчик. — Вы ничего в ней не смыслите! Может, я и ошибся, и вы с Яном на самом деле прекрасная пара. Два безжалостных чудовища.

Это я-то чудовище? Но вслух возражать я не стала, чтобы не нарваться на что-то более страшное, и отступила еще на пару шагов, но барон продолжал стоять на месте.

— Я все равно не собирался участвовать в этом цирке лично. Этот дом давно мне не дом, — барон махнул рукой. — Просто стены. А вы в них, гляжу, в первый же день прекрасно освоились. Давайте, что уж там, делайте из него театр, пугайте людей, сколько вам влезет. Только для начала поймите, во что ввязываете других. Проделайте над собой этот эксперимент с гробом. Давайте же! Или страшно?

Я глянула в окно. Вечерело, но светло будет еще целый час, потому склеп не будет казаться таким уж страшным. И если мне всего-то надо лечь в гроб, чтобы пан Ондржей получил желаемое и отпустил меня домой, я это сделаю с улыбкой.

— Хорошо, я согласна на эксперимент. Только позвольте сходить за курткой.

Барон окинул меня недовольным взглядом.

— В таком виде в гроб не ложатся. Экспериментировать, так до конца. Вживаться в роль, так в костюме. Вы же любите театр больше всего на свете, а, Вера?! Что у вас с лицом? To краснеете, то бледнеете. Как девочка, право слово! Вспомните, что вы взрослая женщина, профессионал своего дела… Бессердечное создание, для которого даже собственные творения — так, пустяки… Просто куклы на потеху толпе.

Я прикрыла глаза. Барона понесло не в ту степь. Ему вредно не спать. Надо попросить Карличека подсыпать в питье барона снотворное.

— Давайте вы не будете меня обсуждать, — уже тоже рычала я. — Вы меня не знаете.

— А я вас и не желаю знать!

Барон резко шагнул в мою сторону и протянул руку.

— Хватит жаться… Идемте скорее, а то всю решимость растеряете по дороге, пани вампирша.

Когда я не взяла протянутой руки, барон сжал губы и направился к двери размашистым шагом. Я поспешила за ним, обернувшись на пороге на глиняную голову покойной баронессы, но решила не извиняться ни перед ней, ни, тем более, перед живым бароном.

Первым делом барон задернул плотные портьеры, погрузив комнату в привычную тьму. Вторым — вытащил из-за шкафа ширму и отгородил угол. В третьих — достал из шкафа платье и протянул мне. Из белых кружев. Если бы не простота украшений, сошло бы за свадебное.

Барон указал на ширму, и я поняла, что одеваться придется в его присутствии. Тогда я захлопнула дверь мастерской, лишив нас последнего источника света. Ширму я нашла на ощупь, а потом так же на ощупь снимала с себя одежду. Особенно аккуратно свернула джинсы, чтобы ключ случайно не выпал из кармана.

Ширма с японской вышивкой полностью скрывала меня от барона. Будь здесь малость светлее, возможно, я бы и сумела отказаться от роли актрисы теневого театра, но сейчас никакое ночное зрение не поможет барону проникнуть за плотную ткань ширмы в поисках моего силуэта.

К платью прилагалась лента для волос и перчатки. Пришлось снять с волос резинку и надеть повязку. Волосы слишком длинные — напоминаю я скорее хиппи, чем девушку из первой четверти двадцатого века. Но вот она я — такая, какая есть!

Шаг за ширму и… Мне сделалось безумно холодно. Как невесты зимой бегают в одном платье — наверно, под адреналином.

Барон сидел в кресле, нога на ногу, со взглядом устремленным в темноту закрытого портьерой окна. Подглядывать за мной он не собирался. Дверь в коридор оказалась открытой, а я до этого и не заметила, что он поставил стопором тяжелую деревянную статуэтку. Видимо, не хотел напугать меня иллюзией недозволенной близости. Какая деликатность! Поистине аристократическая. После всех его рассказов про любимый бордель!

Милан не стал ждать, когда я окликну его. Медленно поднялся из кресла, отдернул портьеры и лишь тогда повернул ко мне голову. Я увидела себя в тусклом свете, идущем от окна. Кружева, пожалуй, слишком эротично обтягивали голое тело. Я стала переминаться с ноги на ногу. Босая. Боялась поставить сапогом зацепку на очередном платье Александры!

— Вера, вам оно очень к лицу, — выдал барон бесцветным голосом вынужденную фразу, на которую я нисколько не обиделась.

Вне всякого сомнения, он хотел сказать — что оно мне маловато. Вместо того, чтобы висеть, оно на меня липло. Но в бордель бы меня в нем взяли! Однако я туда не пойду!

Барон первым сделал шаг. Второй, третий… И протянул руку. Пришлось подать в ответ свою, затянутую теперь в тонкую кружевную перчатку, на которой отлично держалось кольцо. Из страха потерять бриллиант, я сжимала его в кулаке правой руки, пока управлялась с левой. Барон прикоснулся к камню пальцем и потом только взглянул мне в лицо.