— Этот особняк не единственное место, где можно жить, — продолжил карлик, и я с шумом выдохнула. — Нам просто нужно его разрешение на открытие музея. Нам не нужен он сам. Ондржей может сыграть вампира куда лучше барона. В силу того, — карлик понизил голос, — что он красив…

— Барон тоже красив! — с жаром выпалила я. — Если ты этого не видишь, то это вижу я.

— Так скажи ему об этом! И заодно, что тебе понравилась его кукла, — заговорил Карличек вновь без паузы, как бы продолжая мою фразу. — Тогда все может еще измениться. Именно поэтому я привел тебя в склеп. И именно поэтому хотел дать почитать умную книжку про мужей… Барона можно приласкать словом и снова вернуть в работу… Ян будет только рад этому.

Я выпрямилась, неестественно выпятив грудь, хотя под курткой она все равно оставалась незаметной.

— Если я скажу барону, что мне понравилась сделанная с него кукла, — неожиданно для самой себя я заговорила шепотом. — Это прозвучит двусмысленно.

Карличек не дал мне договорить:

— Мастер всегда любит, когда хвалят его творение.

— Что? — не поняла я.

— Эту куклу сделал сам барон. Заодно и спросишь его про материал.

— Невероятно! — Мне даже захотелось выругаться от восторга. — Теперь понятно, почему он сказал, что мог справиться тут без меня. Что я на его фоне со своими куклами…

И я выругалась. Карличек поморщился. Пришлось извиниться.

— Я могу сам передать барону твое восхищение, если ты можешь высказать его только в таких словах.

Я вспыхнула, но прокричала:

— Ну уж нет! Я сама ему скажу! Прекрасный повод, чтобы начать нейтральное профессиональное общение! О, боже… Что ты там говорил про мужей? Семья — это совместная работа? Так я хочу, я мечтаю, стать частью семьи барона. У меня такое чувство, что меня ничему не научили в академии. Я понимаю теперь, зачем он дал мне фотографию — чтобы сегодня разнести мой рисунок в пух и прах. И я хочу этого, — я вцепилась в свитер карлика. — Я хочу его себе в учителя! Слышишь?

— Он спит. И не слышит тебя! Так что можешь не орать, — карлик скинул мои руки и отряхнулся, точно мое прикосновение запачкало его. — А вот вечером можешь постучаться в гостиную.

— Три раза?

— Да хоть пять! Он поймет, что это ты, — Карличек поджал губы и затряс подбородком. — Еще одна сумасшедшая на мою голову…

Нет, пока я была нормальной. Во всяком случае, отрегулировала дыхание и после обеда снова взялась за акварель. В этот раз в темном монохроме я изобразила Милана. По памяти. И акварель позволила мне избежать шероховатостей кожи, которые барон сознательно оставил на кукле.

В середине работы я мечтательно откинулась на стуле и чуть не закапала лист краской. Мое лицо горело, вспоминая руки скульптора. Вот почему прикосновения барона были такими нежными и вот почему я таяла под ними, точно свечной воск.

Работа всегда крала у меня нить времени, и о наступлении вечера я узнала лишь по бесшумным шагам карлика, который принес две керосиновые лампы и спросил, когда я буду ужинать. А я не знала, буду ли ужинать вообще. Живот молчал, а руки хотели только рисовать. Им и глазам не нравилась прозрачность акварели. Все эскизы к куклам выполняются гуашью, но портреты в ней не смотрятся, а акварель не любит дилетантов, типа меня.

Через десять минут снова заявился Карличек. На этот раз с чашкой горячего чая и коржиком, украшенным сливовым вареньем с корицей. Видимо, искал повод, чтобы сообщить или скорее предупредить меня о пробуждении барона. Сегодня Милан оказался ранней пташкой — рассекает по дому еще до полной темноты. Впрочем, мне-то какое дело — барон не собирается, кажется, навещать узницу, а я до сих пор не решила, пойду в гостиную, чтобы выразить свое восхищение мастером и его куклой, или же просто передам эскиз с запиской через его слугу.

Отхлебнув ароматно-бодрящей жидкости, чтобы убить во рту невыносимую сладость выпечки, я вернулась к акварели. Мое недовольство портретом барона не уменьшилось ни на йоту. Я находилась на грани творческого фиаско и готовилась скомкать бумагу, чтобы бросить в догорающий камин, когда услышала тихое:

— У вас прекрасная память, пани Вера!

Ни один шорох не возвестил о появлении хозяина особняка. Милан абсолютно бесшумно вырос у меня за спиной, и я почти подскочила с насиженного места, услышав его голос, но ударилась коленкой и плюхнулась обратно на мягкое сиденье.

Стул стоял слишком плотно к столу. Теперь, чтобы подняться, мне надо было дождаться, когда барон соблаговолит отступить хотя бы на шаг, но пока тот не собирался двигаться. Он протянул руку и поднял со стола свой местами еще влажный портрет.

— Добрый вечер, пан барон, — еще не оправившись от удивления, пролепетала я с дрожью в голосе.

Коленка тоже гудела, но я не решилась растереть ее при бароне.

— Странно, что вы выбрали иной субъект для своих художественных изысканий, чем тот, что я, по вашей же просьбе, оставил для вас у зеркала.

Голос не выдавал никаких эмоций. Однако я была уверена, что Милан разозлился, но отчего-то продолжала ждать, когда барон сам заметит две другие акварели, но Милан, как зашоренная лошадь, видел лишь свой портрет.

— Я люблю работать со знакомыми сюжетами, — проговорила я осторожно, чтобы избежать дальнейших обвинений. — Я знаю о вас чуть больше, чем об этой юной леди, потому в ваш портрет, как мне кажется, у меня получилось вложить соответствующие эмоции…

— Соответствующие чему? — перебил барон и перегнулся через мое плечо, чтобы положить один лист и взять второй, уже с девушкой, потому вопрос прозвучал подле самого моего уха.

Слишком громко, и я, непроизвольно дернувшись, наткнулась лопатками на пальцы Милана, но барон не убрал второй руки со спинки моего стула, будто вовсе не заметил неловкости положения. Или же ему важнее было рассмотреть мои работы у света — я как-то совсем забыла про его слепоту. Судя по совершенству исполнения куклы, он начал терять зрение совсем недавно, а из-за отшельничества пока не удосужился обзавестись очками. За роем таких мыслей я невежливо затянула с ответом.

— Моему представлению о вас, — уже намного тверже ответила я и тут же исправилась: — Впечатлению, я хотела сказать…

На самом деле я хотела сказать совсем иное — мне хотелось вскочить и выразить восхищение его работой. И раз и навсегда положить конец этим драматичным недоговоркам, с помощью которых Милан пытался сохранять глупую старомодную дистанцию. И без того роль невесты Яна мне порядком надоела, а сейчас я ненавидела поляка всем сердцем за то, что его тень не позволяет Милану увидеть за дурацкие кольцом человека, с которым он разделяет одну и ту же страсть — страсть к куклам.

Боковым зрением я продолжала видеть пальцы борона, с таким упорством трущие акварельный лист, точно желали его поджечь.

— Если я расскажу вам про эту девушку, вы обещаете оставить все попытки рисовать меня?

Слова барона обожгли мне щеку, так низко он навис над столом, чтобы прикрыть этюдом свое изображение. Я кивнула и хотела было обернуться, но поняла, что наши лица могут оказаться на непозволительно близком друг от друга расстоянии, и передумала.

— Скажите, только честно, вам не нравится мой уровень владения кистью?

Я не ждала ответа как приговора. Я не акварелист и уж точно не портретист. Мне просто хотелось вывести нашу беседу на новый уровень, на котором возможно построить общение — вернее, знакомство. Пусть темная личность барона остается при нем. А мне позвольте хоть одним глазком взглянуть на светлую, творческую, ее сторону.

— Клод Моне говорил: никогда не бойтесь рисовать плохо, — продолжила я, не дождавшись ответа.

И после моих слов барон заговорил:

— Вы заметили, что в доме нет, — Милан замялся. — Не было до вашего появления зеркал… Я не смотрюсь в зеркала. Мне не нравится то, что я в них вижу. Но я не смогу не смотреть на ваши работы, Вера. Такой ответ вас устроит? И вы пообещаете мне…