Хруст.

Пятьдесят хакима спустя

Боль боли рознь. Даже если вгонять иголку в одно и то же место на пальце. Даже если каждый анимам истязаешь себя до потери сознания. Боль — индивидуальна как человек. Не бывает одинаковых лиц, это аксиома. У каждого индивидуума свои привычки, пристрастия; каждый любит и ненавидит по-разному… Люди как шрамы. Стоп. Совсем наоборот: шрамы как люди. Всегда есть какая-нибудь особенность: неровный зигзаг зажившей кожи, красное пятно, выделяющееся так же, как звезды в ночном небе. Шифра улыбнулась, провела кончиком лезвия по тыльной стороне ладони, по телу пробежала легкая, сладостная дрожь.

Боль — жизненная необходимость. Лекарство не только от безмерной тоски и одиночества, но и от бессмысленности существования. Тем-то люди и отличаются от животных, что обожают убивать себе подобных, блаженствуют от своих и чужих страданий… хоть и не признаются в этом. Боль — особый наркотик, который возвращает чувство времени. В двадцать хакима тебе не составляет труда запомнить, какой сегодня анимам. Каждое мгновение уникально. Твой череп еще не переполнен воспоминаниями, как гной в воспаленной ране. Но, перемахнув через сотню хакима, ощущаешь себя иначе. В мире уже не существует ничего удивительного, что засядет в сознании намертво. С ужасом понимаешь одну простую вещь: ты больше не контролируешь время. Нет, не так. Не контролируешь Время. Для тебя анимамы и менсе сливаются в один бесконечный тягостный миг. И самое страшное: начинаешь всё забывать. Когда в последний раз ела? Давно ли общалась с тем парнем, имя которого уже запамятовала…. Хоть и прожила с ним всю жизнь.

Будучи загнанным в клетку ты ищешь способы вернуть чувство времени. И тогда настает черед нарушить табу. Тут-то и начинаются прозрения. Например, что без боли невозможно существовать. Чем она сильнее, тем ярче воспоминания! Шифра тихонько засмеялась. Воспоминания, такие теплые и сладкие, вынырнули из тьмы сознания. Вот она хватается за костяной топор и сносит голову седовласой Эроде. Просто так. Из желания навсегда запечатлеть боль одноглазого Кора. Вот её хватает за плечи гигант Коммититур и засовывает в печь. Мгновение — и огонь расплавляет кожу на лице. Крики, борьба. Боль. Вот она понимает, что может наносить сама себе увечья. Достает нож, перекатывает в руках, любуясь блеском металла на лезвии. А затем, не раздумывая, всаживает в колено.

Боль.

Хихикая и усаживаясь поудобнее, Шифра рассматривает собственное тело. Из плеч торчат несколько десятков игл; на груди красуется длинная рваная рана, оставленная наконечником копья; бедра изрезаны до мяса; кожа на руках превратилась в лохмотья. Кровь — теплая, блаженная кровь! — стекает из многочисленных ран на горячий песок.

Шифра наслаждается страданиями, как пьянчуга бесплатным вином. Именно боль позволила не сойти с ума. Из группы этим могла похвастаться лишь она одна. Треклятые идиоты щадили себя, боялись причинять друг другу боль, находили иные способы не лишиться рассудка. Совокуплялись во всех немыслимых позах. Двое мужчин и одна девушка. Две девушки и один мужчина. Трах всей группой.

Как же скучно! Неудивительно, что люди потеряли связь с реальностью. Боль куда эффективнее. И надежнее.

Лезвие ножа распороло кожу на запястье, потекла кровь. Крупные алые капли срывались на камни с тихим звуком. Плюм, плюм!

Широко улыбаясь, Шифра огляделась. Чувство реальности вернулось к ней с такой силой, что закружилась голова. Тоска утихла, позволив воспринимать действительность со страшной отчетливостью.

Дом умирал. В стенах хижины вожака зияли огромные дыры, обвалилась крыша. Печи превратились в кучи битого кирпича. Грязные спальные мешки валялись по всей пещере. Стена, на которой Гектор некогда выбил слова бога, была испачкана в чем-то коричневом. Тяжелые запахи давно немытых тел, крови и мужского семени носились по Дому, отчего к горлу подкатывал горький ком.

Недалеко от Шифры сидели на коленях Пилос и Коммититур. Оба перепачкались в грязи и походили на червивых: бледные лица, красные глаза и распухшие кровоточащие десны. Гигант и девушка о чем-то громко спорили до хрипоты, не обращая внимания на окружающий их беспорядок. Шифра прислушалась.

— Где мои блескучки? — плаксиво, как ребенок, спрашивал Коммититур, чуть не плача. — Куда ты дела мои блескучки? Я оставил их здесь, а их нет! Ты украла! Верни, верни мои блескучки!

— Я ничего не трогала, — едва слышно ответила Пилос, вынырнув из забытья. — Мне нет дела до твоих блескучек, когда пропал Сион. Ты случайно не видел его?

«Сион? Кто или что это?» — подумала Шифра. Вдруг вспомнила, что уже не первый раз слышит это имя от нее.

— Верни мои блескучки! Ты врешь, врешь!

— Сион, наверное, уже ушел, — сказала Пилос, не обращая внимания на возгласы и слезы великана. — Далеко ли? Не знаю. Мне надо догнать…

— Ты, глупая, съела блескучки! Отдай, пожалуйста! — заплакал Коммититур. Он закрыл лицо ладонями, из могучей груди вырвался сдавленный стон. — Верни, воровка! Без них Коммититуру будет плохо. Без них нет жизни Коммититуру!

Из-под пальцев выкатывались слезы, повисали на подбородке крохотными яркими алмазами.

— Я должна найти Сиона, — сказала Пилос, резко вскочила и направилась к склону.

Тяжело вздохнув, Шифра сосредоточилась на боли, обволакивающей тело как теплое одеяло.

«Группа сошла с ума. Рано или поздно даже боль перестанет действовать. И что тогда? Буду плакать, как Коммититур, который не может найти «блескучки»? Или же буду гоняться за невидимыми друзьями, словно Пилос? Боги, дайте мне сил».

С этими мыслями Шифра всадила нож под нижнее ребро, согнулась от страданий. Рана пульсировала болью, сердце стучало часто и сильно. Хотелось заплакать, закричать! Но, сжав челюсти, Шифра лишь раздвинула губы в широкой, жестокой усмешке.

«Сейчас всё пройдет. Главное — не вытаскивать нож».

— Где мои блескучки? — все снова и снова спрашивал Коммититур, пялясь на грязные руки. — Где они? Где? Кто видел? Отдайте их… Мои блескучки…

«Заткнись, урод», — мысленно попросила она. Когда боль под ребром притупилась, засунула дрожащую руку в мешок, вытащила еще три ножа. На лбу повисли крупные капли пота. Тяжело дыша, Шифра разложила возле себя орудия и легла в лужу крови. По крайней мере, запомнит сегодняшний анимам. И, возможно, останется в трезвом уме чуть дольше, чем остальные.

Тоска накатила новой, удушающей волной и смяла, погружая в хаос мыслей. Все воспоминания, накопленные за сто пятьдесят хакима, одновременно опалили возбужденный мозг. Но Шифра была готова к подобному и позволила душевной боли разлиться в ней.

Спустя несколько долгих мгновений, она, перепачканная в собственной крови, возилась уже с новыми ножами, ища место, куда бы вонзить лезвия.

— Где мои блескучки? — вопрошал гигант, растирая слезы по неумытой роже.

«Надо найти другое место. Этот придурок меня злит».

Стиснув челюсти, Шифра быстро кинула оружие обратно в мешок, поднялась, борясь со слабостью, и маленькими неуверенными шажками направилась подальше от Коммититура. Дыхание со свистом вырывалось из груди, колени дрожали, приходилось держаться за стену, чтобы не упасть.

В Доме полыхал лишь один жар-камень в центре каменного круга, отчего большая часть пещеры скрывалась в сумраке. Не было видно даже треклятых сталактитов. «Можно закрыть глаза, — подумала Шифра, — и представить, что нахожусь на поверхности. Дует прохладный ветерок, остужает кожу… Для убедительности не хватает лишь звезд и луны». Она глупо захихикала, подавилась слюной и согнулась от кашля. Вдруг в нескольких локтях от нее раздался странный звук. Бросив взгляд во тьму, Шифра разглядела стонущих в грязи людей и испытала нечто вроде шока. Увидела людей! От осознания, что на краткий миг она забыла, что в пещере находится кто-то еще, по телу пробежал озноб.