Лазарев чуть улыбнулся. Ему показалось, что Джимшид всё-таки гордится своим жестоким отцом.

— Может быть, мы присядем. Рассказ, я чувствую, будет долгим и любопытным.

Минас с Фридоном опустились на мягкие подушки дивана. Джимшид остался стоять.

— Мне так будет легче... Я был старшим из четырёх сыновей мелика. Тех, которых он сам признавал своими законными. Из дочерей выбрал двух. Прочих я не возьмусь перечислить. Однажды он прилёг с нашей служанкой, а потом родилась девочка Сона. Мать умерла при родах, малышку оставили в доме. Она быстро бегала, смешно говорила. Я считал её свой младшей сестрой. Хотя по возрасту она могла быть мне и дочерью. Когда ей исполнилось пятнадцать лет, я отдал её замуж. Я! Отец так ни разу не посмотрел в её сторону. Я нашёл девочке мужа. Хороший человек, не грубый и работящий. Он умел хорошо работать с железом и медью. Через полтора года родился Ростом, а ещё через два напали лезгины...

— Разбойники, — опять пояснил Фридон. — Постоянно спускаются из Белокан большими партиями, добираются и до Гянджи...

— Так случилось и в этот несчастный год. А Сона с Григолом как раз поехали в город что-то продать, что-то купить. Наверное, Господь отвернулся не вовремя и не успел отвести глаза негодяям... Я мигом собрал людей, ринулся на поиски, но не нашёл ни его, ни её. И никто не знал, что с ними случилось... Потом, я слышал, эту партию перехватили русские, уже у самой Куры. Тот отряд, что императрица направила в помощь царю Ираклию. Они не сумели закрыть дорогу туда, зато отомстили за нас, когда разбойники возвращались обратно. Они выгнали их из леса и погнали, как стадо овец, в воду. А на берегу поставили пушки. Рассказывают, что трупы — и лошадей, и людей — запрудили бурную реку от одного берега до другого. Жалею об одном — что меня не было в этот день с ними. Я бы тоже стрелял, пока хватило пороха и свинца, пока ствол ружья не прожёг мне ладонь насквозь!

Он замолчал. Минас и Фридон, потупив глаза, ждали, пока владетель Варанды заговорит снова.

— Благодарение Господу, они не взяли мальчика в дальний путь, оставили у соседки. И я взял его в свой дом. Я воспитывал его как сына, если бы он у меня был. Он может объездить любого жеребца в Карабахе, он сбивает ласточек из ружья, он срезает сухой тростник шашкой. Он умеет читать, писать, он хорошо считает, он говорит с любым человеком в горах на его собственном языке. Я думал, он будет помогать мне управлять моими людьми. Мы ведь не молодеем с годами... Я не могу сделать его наследником, но он был бы рядом с моим старшим зятем, когда придёт время, и тот станет на моё место...

Снова повисла долгая пауза. Первым решился разорвать её Минас:

— Мы показываем молодым людям нашу дорогу, широкую и прямую. А они уходят кривой и окольной, но своей собственной. Отпусти мальчика, дорогой Джимшид! Он хочет быть воином.

— Мало нам приходится драться рядом с собственным домом, — проворчал Шахназаров. — Он хочет быть воином!.. Он хочет, чтобы русские сделали из него воина!.. Он уже воин, он уже убил двух или трёх. Может быть, даже больше, но я не видел... И это я сделал его мужчиной!

— Вот как, — заинтересовался Лазарев. — Мальчик уже сражался?

— Ему было только пятнадцать, когда Ага-Мохаммед вернулся к Шуше. Этот евнух уже приступал к крепости за два года до этого, но тогда нам удалось отсидеться.

Ибрагим-хан, сын Панах-Али-хана, храбрый воин, несмотря на свой возраст. Мы запаслись водой, зерном, порохом и надёжно укрепили ворота...

— Вы стояли заодно с мусульманами? — недоверчиво спросил Минас.

— Зачем же ждать, пока чужаки разорвут нас поодиночке. А вместе мы надеялись удержаться. Так оно и случилось. По крайней мере в тот раз... Ага-Мохаммед привёл за собой огромное войско. Он обещал закидать Шушинское ущелье нагайками своей конницы. Лучше шапками — предложил ему Ибрагим-хан... Персы уложили наших пленных рядами и погнали по ним лошадей, подкованных навыворот, шипами наружу... Племянник Ибрагим-хана, славный Мамед-бек, сделал конную вылазку. Там участвовал мой отряд, там впервые увидел своих врагов и Ростом... Мы хорошо рубились той ночью. А вернувшись в Шушу, выложили на площади высокую пирамиду из ушей и носов сарбазов...

Фридон слушал своего товарища совершенно спокойно, но Лазарев невольно поёжился.

— Ты бы видел, уважаемый Минас, что эти персы натворили в Тифлисе!.. Когда Ага-Мохаммед понял, что Шушинская крепость так и останется девственной, что не ему, скопцу, взломать эту красавицу, он отправился в Грузию...

— Можешь не повторять, — прервал его Минас, — В Петербург приехал купец Артемий Богданов, он был в городе спустя день после ухода персов. Я уже знаю подробности. И жалею, что не забыл их по сегодняшний день.

— Мужчина должен видеть и помнить, — проворчал угрюмо Джимшид. — И мстить. За Тифлис, за Гянджу и за Шушу.

— Ты же сказал, что вам удалось отстоять крепость.

— В тот раз — да. Но на следующий год Ага-Мохаммед появился снова. А перед ним пришёл голод. Сначала персы вычистили страну до последнего пёрышка, когда шли на Тифлис и когда возвращались. А потом обрушилась засуха...

— Люди съели скот, птицу, зерно... — печально поддакнул Фридон. — В моих сёлах крестьяне начали собирать коренья.

— И мы поняли, что нам больше не удержаться. Этот великий скопец, Ахта-хан, — Джимшид произнёс кличку, будто бы сплюнул, — правильно выбрал время. Ибрагим-хан бежал к тестю — аварскому хану. Я попытался увести своих людей в Грузию. Нас нагнали на половине дороги. Моя дружина могла бы ускакать в горы, под нами были славные кони, но рядом шли и пешие, и женщины с детьми, и просто крестьянские семьи. Кто мужчина, тот принимает бой — сказал я... И мы повернулись к персам...

— А мальчик? — почти выкрикнул Лазарев. — Он тоже остался с вами?

Джимшид устало кивнул:

— Но ему повезло. Два десятка моих людей всё-таки вырвались, и он был среди уцелевших... Мы заняли самое узкое место в ущелье и дрались, чтобы женщины и крестьяне смогли подняться по узкой тропинке... Я оглянулся в очередной раз и понял, что люди уже ушли. Крикнул воинам, тем, что ещё остались в живых, что можно подумать и о себе. Но тут меня ударили в голову, и я рухнул вместе с конём...

Джимшид опомнился, когда кто-то пнул его сапогом в бок. Он застонал от резкой, неожиданной боли и тут же пожалел, что не смог удержаться.

— Этот живой! — крикнули рядом. — Саддык-хан! Их начальник жив! Тот, за кем мы так бешено скакали с рассвета...

Сильные руки поставили Джимшида на ноги, повернув его против света. Ему слепили глаза острые лучи полуденного солнца, ему мешала видеть кровь, стекающая из раны на лбу.

Кто-то скомандовал, и медика потащили в сторону, подняли в воздух и опустили в седло. Лицом к хвосту лошади. Джимшид принял позор без слов: он чувствовал свою слабость, понимал, что от малейшего движения свалится под копыта. Он думал, успели ли пешие забраться достаточно высоко, смог ли кто-либо из его людей вырваться из-под сабель всадников Ага-Мохаммеда, что случилось с Ростомом...

Ему связали руки за спиной и начали сводить ноги.

— Переверните его! — прорычал голос, умеющий отдавать приказания.

Снова несколько рук вцепились в медика, опять подняли его над седлом и посадили уже лицом к гриве. Кто-то с силой провёл несколько раз по лицу тряпкой, отдирая засохшую кровь. Шахназаров открыл глаза.

Воин в блестящем панцире и чешуйчатом шлеме подъехал к нему вплотную:

— Ты хорошо бился, мелик. Мы повезём тебя с честью, как храброго воина. Шах велел доставить тебя. Унижать — такого приказа не было... Но — скажу честно — лучше бы тебе умереть прямо в этом ущелье...

Джимшид невольно вздрогнул и оглянулся. Насколько он мог видеть, повсюду лежали тела воинов: армяне, татары, персы. Спешившиеся победители снимали хорошие доспехи, забирали дорогое оружие, приканчивали тех, кто ещё шевелился.