— Ты слышал, Мадатов?! Генералы не плачут! Им — неудобно! Он сколько тысяч под Аустерлицем оставил и то не плакал!.. А я — подполковник Иван Бутков — плачу! Подполковнику — можно!..

Бутков схватил чарку, наполненную до краёв, и вылил в горло. Брякнул пустую на стол, и Сергачёв мигом нацелил в неё горлышко штофа.

— Потому что я треть батальона оставил у браиловских стен! Во рву! Под рен-тран-ша-ментом этим трижды треклятым! На валу! Вот ты, Мадатов, храбрый человек, скажи — был ли ты наверху этого укрепления?!

— Нет, — ответил Мадатов. — Не добрался. Не смог.

Бутков взял его обеими руками за отвороты мундира и притянул, дыша в лицо водочным запахом:

— И хорошо, что не смог! Понял?! Я — твой командир — говорю тебе, капитан: и хорошо, что не смог! Потому что мы бы с тобой уже не говорили! Больше — никогда!

Он опустил одну руку, протянул, не глядя, назад, и унтер тут же вставил в неё новую чарку.

— Я видел, как вы летели. И то думал, никого в живых не останется. А люди Земцова зашли! Взбежали, Мадатов! Где лестницы не хватило, там ногтями цеплялись за камни оледенелые! Но — забрались! Я надеялся — ремни свяжут, сбросят, а тогда уже и другие пойдут. Сбросили! Их самих сбросили! Покрошили ятаганами и сбросили. Майор наш только сам-третей и остался. Выпей, Валериан! Выпей со мной за упокой души солдат первого батальона седьмого егерского... мать его в душу двенадцати апостолов и Девы Марии, заступницы нашей... полка!

Валериан подошёл к столу, Сергачёв и ему налил, но не больше чем вполовину.

— Ну — за них, погибших! За нас, живых! Пока — живых.

Мадатов выпил, отломал кусок сырого, непропечённого хлеба, прожевал и сглотнул. Бутков не закусывал.

— Я пойду, я скажу им — что же вы делаете, господа генералы?! Почему кладёте своих людей попусту?! Я спрошу...

Мадатов успел забежать вперёд и стал перед выходом. Два часа он провёл в палатке бушующего Буткова с одной только целью — не дать подполковнику выскочить наружу. Не пустить пьяного батальонного командира искать правды у командующих армией, корпусами, дивизиями. Два раза ему пришлось оттаскивать подполковника от выхода силой. Тот ещё был относительно трезв и только изображал намерение, не предусмотренное артикулом. Но теперь он набрался уже изрядно и рвался вон, на лагерные проспекты вполне искренне.

Откинулся полог, и в палатку шагнул Земцов. Валериан обрадовался подмоге, но понимал, что, решись Бутков в самом деле отправиться к генералам, они вдвоём трезвые его одного пьяного не удержат. Втроём, с Сергачёвым, они могли бы управиться, но унтер вряд ли осмелится урезонивать командира силой.

— A-а, майор! — Бутков раскинул длинные руки, словно хотел обрушить полотняные стены на головы всем собравшимся. — Что скажешь теперь, Земцов?! Чем похвастаешь?!

— Люди разошлись по палаткам. Каптенармусу приказано выдать водки двойную порцию. Раненые отправлены в госпиталь. Двое — кончились. Думаю — сердце не выдержало.

— А как у меня оно держит?! — вдруг зашептал Бутков. — Мне и то удивительно это! А?!

Земцов, не отвечая, прошёл к столу, поднял и поболтал в воздухе штоф. Сам налил в подставленную унтером третью чарку, выпил и выдохнул с силой.

— Один пьёшь, майор? С нами брезгуешь?! — Голос Буткова набирал прежнюю силу. — Ты с Мадатовым выпей! С ним можно! Он ещё чистый! А со мной — нет! Я же в своих приказал...

— Не трави душу, Иван, — грубо оборвал командира Земцов. — И свою, и нашу. Все мы там были. Все хороши. Все в ответе.

— Нет, Пётр Артемьевич! Ты мою вину к себе не примеривай. Кто командует батальоном? А?!

— Ты. Ты командуешь, подполковник Бутков.

— А значит, — подполковник помотал опущенной головой, — я прежде всех и ответствен. Я отдал приказ стрелять! Я и в штыковую повёл батальон!

— Ия приказывал, — Мадатов решил, что он тоже не должен отмалчиваться. — Два залпа от моей роты ушло.

Но Земцов покачал за спиной Буткова ладонью: мол, не надо, молчи, капитан, пускай его корчит, пусть вытошнит всё до донышка.

— А ты знаешь хоть, Мадатов, кто это был?! Фанагорийский полк! Любимый полк генералиссимуса! Суворовские богатыри! А мы их — пулями! Нет больше Фанагорийского гренадерского. Сергачёв, где ты?!

— Они во рву положили более половины, — заметил Земцов.

Бутков отбросил чарку и обернулся:

— Они? Нет, — это мы гренадеров наших повыбили!

— Больше половины их полегло под турецким огнём, — стоял на своём майор.

— Да. Половину полка турки повыбивали. А оставшихся — мы, егеря!.. Они-то думали, что спаслись, а тут навстречу седьмой егерский! Чтоб ему!.. Нам!.. Сергачёв! Что копаешься, унтер?!

Бутков схватил и осушил одну за другой все чарки, что Сергачёв приготовил для трёх офицеров, и вдруг ослабел как-то внезапно. Покачнулся, осел. Унтер подхватил его мигом под локоть и с помощью подскочивших Мадатова и Земцова провёл, протащил к постели. Подполковника уложили на бок, но он опрокинулся на спину, закрыл глаза и оскалился.

— Да, — протянул Земцов, — от больной совести только одно лекарство. Водка, водка и ещё раз водка. Пока не заснёшь.

— Но ведь надо же и проснуться, — усомнился в действенности лекарства Валериан.

— И снова — водка, водка, ещё раз водка... И так далее, сколько потребуется. Доколе не засохнет, не зарубцуется. — Он помолчал, оглядел спящего командира. — Здесь нам более делать нечего. Сергачёв за ним приглядит. Водки хватит, Евграф?

Унтер-офицер сделал обиженное лицо — что же я, ваше благородие, службы своей не знаю?

— Смотри только: если понадобится, мигом на бок переворачивай. А то ещё захлебнётся.

— Не извольте беспокоиться, не впервой.

— Ну, а мы с вами, штабс-капитан, прогуляемся, пожалуй, по лагерю. Не у одного подполковника сегодня совесть болит и душа пламенем пышет. Боюсь, нам с вами до утра на ногах оставаться. Пойдёмте, князь, понесём свою службу дальше...

Земцов вышел, Мадатов поспешил следом. Первый раз армейские сослуживцы именовали его по титулу. И кто же — сухой и жестковатый майор, что постоянно указывал командиру роты на непорядки в лагере, на сбои в строю, на... да мало ли упущений бросается в глаза опытному офицеру. До сих пор Валериану казалось, что Земцов его слегка недолюбливает, видит, может быть, в нём любимчика батальонного командира, бывшего гвардионца. Теперь Мадатов почувствовал, что его признали своим.

Он подумал, что, наверное, многое сделал правильно. И когда привёл дивизию к нужному пункту, и когда вывел роту из-под фланкирующего огня. Когда лез на вал и когда вёл егерские цепи в атаку. А что потом впереди оказались русские гренадеры, а не турецкие янычары, так это же дело случая. Сам он считал, что перед ним неприятель, а значит, случись там и неприятель, он действовал бы точно так же. Жаль фанагорийцев, очень жаль подполковника, но также жаль Афанасьева, капитана Семенова, поручика мушкетёрского, что доставил им генеральский приказ. Тех, по чьим телам он бегал у бастиона, егерей их батальона. И тех — вовсе неведомых, что заполнили крепостной ров почти доверху.

И хорошо ещё, что никому пока не приходится жалеть его — штабс-капитана, князя Валериана Мадатова!..

Река лениво плескалась в болотистых берегах. Утка всполошно крякала в камышах. Плеснула рыба. Полузатонувшее бревно плыло, покачиваясь, туда, на север к Дунаю. Солнце, поднимаясь, разгоняло туман, но вода всё равно казалась Мадатову чёрной и стылой.

— Трое охотников взялись разведать брод, — доложил Земцов. — Сейчас сушатся у костерка. Говорят, пройти можно, но — три-четыре места по грудь. Им по грудь, а кому-нибудь и с головой.

Бутков стоял, подбоченившись, разглядывал русло, берега — этот, тот. Ротные держались поодаль. С утра полковник бывал не в духе. Особенно если Сергачёв по какой-нибудь причине придерживал третью чарку.