Но в следующую минуту он понял, что значило для Мулла-паши его появление в замке.

— Почему молчит бимбаши Мадатов? — проскрипел снова Юсуф-ага.

— Сабля храброго офицера говорит куда громче его собственных слов, — быстро ответил Новицкий.

Валериан напрягся. Этим замечанием турки вполне могли оскорбиться. Однако Новицкий, видимо, хорошо понимал, что говорит, что делает, отдавал себе отчёт в каждом сказанном слове.

Мулла-паша опустил ладонь, освободив бороду:

— Мы слышали, что бимбаши Мадатов одержал победу над конницей Мухтар-паши.

Георгиадис покосился на Мадатова, будто услышал о том впервые. Зато Новицкий сразу поддержал новый поворот сложного разговора:

— Четыре сотни Мадатова гнали пять тысяч конников сына янинского сераскира. Они рубили убегавших, пока руки не устали поднимать саблю.

— Мои руки никогда не устанут убивать албанских собак! — проворчал грозно Мулла-паша.

— Наши кони притомились раньше, чем мы, — решился разлепить губы Валериан.

— Жаль, что мы не знали об этом раньше, — решил съехидничать умный евнух. — Мы бы могли дать бимбаши Мадатову наших коней, чтобы преследовал Мухтар-пашу, пока последний его всадник остаётся в седле.

— Действительно жаль, — повернулся к нему Новицкий. — Тогда бы эскадроны Мадатова уничтожили войско Мухтар-паши и, может быть, сумели добраться и до его брата...

Тяжёлое молчание нависло над собеседниками. Теперь только Мадатов сообразил, и куда же подводили разговор Георгиадис с Новицким, и зачем им понадобился он, майор полка александрийских гусар. Он тоже знал о вражде между хозяином Виддина и свирепым Али-пашой из Янина. Не старался докапываться до главной причины, но слышал, что Вели-паша и Мухтар-паша обещали отцу принести голову врага на копье. Но он, майор Мадатов, тогда ещё ротмистр, разбил людей Мухтар-паши отчаянной гусарской атакой.

— После сражения у Батина албанская конница отошла вверх по Дунаю, — напомнил Георгиадис.

— Кто же может сказать, куда направится волчья стая, — вздохнул Новицкий.

Опять замечание ротмистра могло показаться неуместным, но теперь Валериан уже почувствовал, как увлекает обоих турок партия, что разыгрывают российские дипломаты, куда тянет подводное течение, как дрожат нити невидимой паутины.

Новицкий, подумал он, оказался человеком куда более серьёзным, чем представлялся раньше. И чужой язык успел освоить почти свободно, и обычаи непривычных ему людей изучил, осознал и усвоил.

— Волки! — прорычал, наклонившись вперёд, Мулла-паша. — Волки могут выть с заката и до утра. Но им не подняться на стены Виддина!

— Разумеется, нет, — легко согласился Георгиадис. — Но им несложно будет просочиться в город, если ворота будут открыты.

Ловушка захлопнулась.

— Зачем же нам впускать кого-нибудь в крепость? — удивился Юсуф-ага.

— Измаил-бей и его двадцать тысяч воинов собираются войти в Виддин, — тут же ответил ему Новицкий.

— Падишах вселенной, да продлит Аллах его жизнь, изволил приказать храброму Измаил-бею привести войско к самому Бухаресту. Легчайший путь переправить столько людей в Валахию — устроить переправу здесь, у Виддина.

— Уважаемый и мудрый Мулла-паша, — заметил Георгиадис, — прекрасно осведомлён о намерениях его величества султана. Но кто же знает о скрытых желаниях самого Измаил-бея? А вдруг ему захочется задержаться в этом прекрасном месте.

Турки переглянулись. Георгиадис же сделал вид, будто не заметил их замешательства:

— Чтобы переправиться через Дунай, не надо и входить в Виддин. Измаил-бей может разместить своих людей за стенами.

— Ночи здесь тёмные. Мулла-паша будет сторожить каждое движение Измаил-бея?

— У него будет фирман из Стамбула.

— Ни слова, ни бумага не перенесут тысячи воинов через реку.

— У виддинской пристани стоит несколько сотен судов.

— Если они исчезнут, Измаил-бею незачем будет даже подходить к крепости.

Мулла-паша откинулся на подушки:

— Это хорошие суда. Новые. Вместительные.

— Главнокомандующий Дунайской армии генерал-лейтенант Кутузов понимает, на какие жертвы придётся пойти уважаемому Мулла-паше. За сгоревшие корабли виддинской флотилии он готов заплатить двадцать тысяч червонцев.

— Это очень хорошие суда, — проскрипел Юсуф-ага. — Каждое может взять две-три роты пехоты... Пятьдесят тысяч.

— Из уважения к мудрости Мулла-паши я уполномочен добавить по необходимости ещё некоторую сумму. Двадцать пять тысяч.

— Сорок пять, — твёрдо объявил уважаемый Мулла-паша.

Мадатов наклонился вперёд и взял со стола персик...

Под утро на равнину опустился такой плотный туман, что и через несколько десятков саженей в белёсом воздухе видны были одни смутные тени. Полки выходили из лагеря поочерёдно, быстрым шагом достигали назначенного места и сразу перестраивались из колонны в каре. При каждом батальоне был свой вожатый, оттого оба корпуса — Ланжерона и Эссена — развернулись вовремя и без особого замешательства.

Пять квадратов стояли в первой линии, четыре — во второй, запирая разрывы. Артиллерию расположили между пехотой и на флангах. Кавалерия стала частью в третьей линии, частью пододвинулась к пушкам.

Несколько сотен казаков, взяв пики на изготовку, поехали неспешно вперёд проверить, далеко ли турки, и как быстро они продвигаются. Всего лишь позавчера, двадцатого июня, при таком же тумане большой отряд спаги подкрался к бивакам улан Чугуевского полка. Те с трудом сумели отбиться и то лишь при поддержке подоспевших вовремя мушкетёров.

— Хватило Энгельгардту чутья и скорости, — заметил генерал Воронцов.

Вместе с Ланжероном он объезжал верхом части корпуса, проверяя, правильно ли стоят мушкетёры, гренадеры и егеря. Небольшой конвой трусил сзади.

— Не зря я тратил время на ингерманландцев. Пока муштровал их, выработал несколько новых правил перестроения. Все манёвры проходят куда быстрее и чётче.

— Дай старые были совсем неплохи, — возразил Михаил Семёнович. — Мне даже трудно вообразить, что можно их как-то усовершенствовать. Выполнять точно — этому надо учить.

Ланжерон вспыхнул. Ему показалось, что в его словах сомневаются. Он слишком уважал собеседника, чтобы затевать глупую ссору, но не намерен был спускать обиду, даже невольную. Да и шампанское, которым они только что запивали столь ранний завтрак, до сих пор кипело и пузырилось.

— Я уверен в своих расчётах и могу доказать вам их правоту — немедленно.

Воронцов опешил и даже придержал лошадь:

— Полноте, граф! Время ли сейчас заниматься манёврами?!

— Как раз времени нам хватит.

Ланжерон повернул к ближайшему каре.

Услышав приказ командующего корпусом, командир Вятского полка опешил. Но, взглянув вверх, в раскрасневшееся лицо генерала, счёл за лучшее промолчать. Мушкетёры составили ружья, чтобы легче было двигаться, и свернулись в колонну. Ланжерон выкрикнул первую команду, и головной батальон двинулся уступом вправо, формируя передний фас. Два офицера выбежали вперёд и стали, обозначая углы будущего каре. Воронцову показалось, что пехотинцы не вполне понимают суть происходящего и оттого передвигаются даже медленнее обычного. Он только хотел сказать об этом корпусному командиру, как в первой линии грохнули барабаны.

Сквозь поднимающийся, утончившийся под солнцем туман видны были скачущие опрометью всадники. Это возвращались высланные разъезды. Казаки гнали лошадей, настёгивая нещадно плетью, и вопили визгливо, громко и страшно: «Турки! Турки идут!..»

— Полковник! — крикнул Ланжерон. — К оружию! Достраивайте каре! С Богом!..

Офицеры вятчан забегали, закричали. Колонна смешалась, потому как роты и первого батальона тоже повернули назад, к оставленным ружьям.

Генералы поскакали вперёд, к первой линии.

— Успеют ли? — обернулся в седле Воронцов.