— В равной степени, уважаемый Галиб-эфенди, в равной. Но ещё более он озабочен сохранением такой державы, как Блистательная Порта.

— Настолько, что готов принять в своё управление значительную её часть?

— Настолько, что отказал в поддержке движению ваххабитов. Посланники этих возмутителей спокойствия прибыли в Петербург, но не встретили и капли сочувствия.

Ваххабиты, успевшие овладеть и Меккой, и Мединой, тревожили Константинополь не меньше, чем самоволие Али-паши из Янины, но и не больше, чем отряды сербского Кара-Георгия. О чём Галиб-эфенди и объявил графу Кутузову:

— А, впрочем, всё зависит от воли Аллаха. Пути его неисповедимы, и не слабому разуму смертных пытаться приподнимать завесу над будущим.

Кутузов поджал губы. Турки всегда ссылались на неисповедимость Божественного промысла, когда испытывали недостаток в более вещественных аргументах.

— Я согласен с вами, что совершение событий зависит от воли Всевышнего. Но на то он и вложил в людские головы разум, чтобы мы могли предвидеть их и учитывать. Исходя из степени их вероятности.

— Приняв ваш довод, я осмелюсь предположить, что наиболее вероятным окажется предложение его величества султана выплатить известную сумму денег в обмен на дунайские княжества.

— Казна Блистательной Порты настолько велика, что её достанет и на жалование янычарам, и на предлагаемый вами обмен?

— Деньги, уплаченные в казну подданными султана, будут выплачены его верным и храбрым слугам. Княжества могут быть выкуплены из личных средств его величества Махмуда Второго.

— Его величество готов выплатить пятнадцать миллионов пиастров?

— Нет. Но шесть — может показаться резонной суммой.

Это замечание Галиба-эфенди могло оказаться прорывом. Последние инструкции Петербурга давали Кутузову известную возможность манёвра:

— Граница по реке Серет менее удобна, чем по Дунаю.

— Я вспоминаю, что войско вашего императора Петра встретило армию Блистательной Порты у совершенно другой реки.

Намёки на прутское поражение вековой давности обозлили Кутузова, но он сдержался. Конечно, Галиб-эфенди убеждён, что России нужен мир как можно скорее, чтобы успеть двинуть войска на север. Позицию Порты в Европе граф успел понять и осмыслить. Оставались дела азиатские:

— Император Александр не видит причины такой жёсткой позиции его величества падишаха в отношении причерноморских поселений, занятых русской армией.

— Его величество султан Махмуд Второй, напротив, удивлён желанием императора Александра овладеть крепостями Оттоманской империи.

Кутузов весело рассмеялся:

— Помилуйте, Галиб-эфенди, какие же это крепости — Анапа и Поти. Городишки, не более. На отношения двух империй они повлиять не могут. России же они будут весьма полезны как зародыши будущего порядка в этом взбаламученном крае.

— Не только две эти крепости, но Грузия, Мингрелия, Имеретия. Все эти страны были когда-то частью Блистательной Порты.

— Все эти, как вы изволили совершенно справедливо заметить, страны, то есть самостоятельные в прошлом державы, населены исключительно христианами.

— Почему же Россия включает эти страны в свои границы, а не оставляет им самостоятельное существование?

— По просьбе правителей этих стран, поддержанных, разумеется, и подданными, Российская империя обязуется защищать их во всяких случаях... И почему бы нам, уважаемый Галиб-эфенди, не принять за исходный пункт замечательное соображение, выдвинутое ещё юристами Рима, — uti possidetis. Кто чем владеет в момент подписания договора, тот тем и продолжает владеть.

— Это положение не найдёт никакого подтверждения ни в одной суре Корана... Как здоровье уважаемой госпожи графини...

Кутузов понял, что дипломатическая часть встречи уже закончилась. Он мало чего добился, но, во всяком случае, уяснил точно позиции дипломатов Блистательной Порты. Позиции твёрдые и хорошо укреплённые. Надежды на быстрый приступ оставалось немного. Чуть больше, чем времени...

На этот раз Новицкому ждать пришлось достаточно долго.

Они сидели втроём в уютной комнате Манук-бея, пили чай из плоских фарфоровых чашек и беседовали тихо, неторопливо. Булькала розовая вода в кальяне, стоявшем у ног хозяина, жужжали мухи по ту сторону полупрозрачной занавеси. Там, на улице, было душно и пыльно. Здесь — прохладно, уютно и пока очень спокойно.

— Боярин прав, что не хочет полностью довериться русским, — утверждал Манук-бей. — Вы уйдёте отсюда завтра, а он останется ждать очередного нашествия турок.

— Но вы, уважаемый Манук-бей, безоговорочно приняли одну из сторон, — заметил, наклонившись вперёд, Новицкий.

Мадатов бросил в его сторону короткий взгляд, но Сергей не понял — было ли то укором или предупреждением.

— Во-первых, я купец. То есть я — на стороне денег. А казна султана скоро совсем опустеет. Во-вторых, и прежде всего, я — армянин. И никогда об этом не забывал. И я знаю, что только Россия может спасти наш народ от двойной угрозы — турок и персов. Мой молодой друг, племянник мелика Шахназарова, тоже хорошо знает, на чьей стороне сила и правда.

Валериан кивнул. Тратить слова ему казалось напрасным. Говорили Сергей с Мирзояном, а он лишь слушал, запоминал.

— Вы уверены, что сила и правда на одной стороне? — осторожно спросил Новицкий.

Манук-бей рассмеялся:

— Вы — русские — умеете различать, на чьей стороне воюет победа, на чьей стороне находится истина. Я же занимаюсь коммерцией, мне приходится посещать чиновников, убеждать судей. И я знаю — прав тот, кто выиграл.

— Не совсем христианская точка зрения.

— Однако же именно христианнейший император — не тот, что сидит в Петербурге, а тот, который принял под свою руку Европу, — сказал, что Бог принимает сторону Больших Батальонов.

— Но православная церковь признала в Наполеоне антихриста.

— Она ещё успеет прозреть в нём мессию.

Новицкий откинулся на подушки. Разговаривать с Мирзояном было интересно, но крайне трудно. Его ум, его язык, отточенные в долгих беседах, легко находили слабое место в построениях собеседника.

— Теперь — о верности. Если люди не будут верить моему слову, я не смогу договориться ни об одном деле.

— Политика отличается от коммерции.

— Но не настолько же. Ваш император Пётр обещал принести мир в страны, что лежат южнее Кавказа.

— Он мог обещать лишь привести туда свою армию.

— Но не исполнил ни одного, ни другого.

Валериан кашлянул. Манук-бей повернулся в его сторону.

— Русская армия приходила в Гянджу уже на моей памяти.

— Император Пётр умер задолго до того, как ты начал ощущать этот мир, дорогой мой.

Настала очередь Сергея коситься на своего сослуживца. Мадатова любили в полку, или точнее, считали совершенно своим. Но сам он так и не сошёлся близко ни с одним офицером. Даже Новицкий сам мог считать себя только приятелем майора. А с Мирзояном Валериан держался будто бы с отцом или, во всяком случае, дядей.

— Император Пётр повёл свою армию от Астрахани вдоль Каспийского побережья. И десятки тысяч армян, грузин, жителей приморских ханств собрались у Гянджи с оружием, чтобы встретить русского императора. А он вдруг повернул вспять. И люди остались против армии турок.

— Европейские короли не хотели видеть Россию укрепившейся в Закавказье. Англия и Франция угрожали нашим границам на западе, и Петру пришлось забыть о востоке.

— И сейчас император Франции навис над вашими землями. Я уверен, что генерал Кутузов только и мечтает повернуть вас на север.

— Но с Англией мы сейчас на одной стороне.

— До тех пор, пока вы остаётесь на той стороне Дуная.

Новицкий поджал губы и мрачно кивнул. Он знал, что Манук-бей прав. Случись русской армии перевалить через Балканы, император Александр будет тревожить британцев больше Наполеона.

Мирзоян потянул в себя сладкий дым кальяна: