— Ваше благородие, живы?

Две руки тащили его за плечи, помогая выбраться из-под бившейся лошади. Мадатов поднялся на ноги, огляделся. Проб лежал на боку, задирал голову, рыл копытами дёрн, оставляя глубокие борозды. Рядом лицом вниз валялся мёртвый турок в одной рубахе и шароварах: по белой его спине расплывалось малиновое пятно, меняя на глазах цвет на бурый.

Второй нападавший, тот, что вспорол брюхо Пробу, сидел у дерева, обхватив руками бритую голову, а гусар Иванчук наскоро приматывал его к стволу его же собственным тюрбаном. Другой солдат, Никитин, поддерживал ротмистра.

— Не ранены?

Не отрывая глаз от умирающего коня, Мадатов покачал головой. Рожков поднял кивер, надел командиру на голову.

— Того басурманина вы же и закололи. А второго Иванчук кулаком оглоушил. Рука-то у него если легче, чем у Фомы Ивановича, то ненамного... Был ещё третий, конный. Но он, как увидел, что остался один, так пустился прочь, только хворост под копытами затрещал.

— Плохо это, Никитин. Как неудачно! — морщась, еле выговорил Мадатов. — Нужно было остановить.

— Стрелять же сами не приказали. Да и как пуле-то догнать за деревьями. Сейчас Олейников подойдёт, так и поедем назад...

— Сначала Чернявский вам ижицу-то пропишет! — услышали они низкий, хрипловатый голос и увидели знакомую мощную фигуру.

Вахмистр был пешком, без сабли, но в руке, остриём от себя, держал короткий кинжал.

— Почему, Никитин, у тебя ротмистр ранен?!

— Не ранен я, Фома, оставь это. Проба вот убили. Да турок сбежал. Сейчас тревогу поднимет.

Чернявский нагнулся над несчастным животным, взял его свободной рукою за морду, а вооружённой сделал движение быстрое, едва даже заметное. Кровь хлынула из перерезанной шеи, и судорога прошла по телу.

— Что животине-то мучиться? — ответил вахмистр на невысказанный вопрос Валериана. — А за турка не беспокойтесь. Он сейчас так же смирно лежит, как и этот.

Фома небрежно ткнул сапогом в бок убитому.

— Быстрый басурманин, да мы-то ещё быстрее, — добавил он с удовольствием.

— Больше никого не было?

Чернявский напрягся:

— Не видели. Только один на нас выскочил. Скворцов с Фоменкой коней по лесу собирают. Эти, — он кивнул на пленного и убитого, — своих тому оставили, а он испугался, поводья бросил и бросился наутёк. И утёк бы, конь у него добрый, да в кустах не расскачешься.

Мадатов покачал головой:

— Я голоса слышал. Мог, конечно, и ошибиться, но... Никитин, — обернулся он к стоявшему рядом гусару. — Выезжай на дорогу к Олейникову. Предупреди — пусть едут внимательно и сторожко. Когда проедут три-четыре сотни сажен, пусть остановятся, меня подождут. А сам возвращайся и доложи полковнику, что, возможно, неприятель и пойдёт через лес.

— Иванчука с собой прихвати, — добавил Чернявский. — А то ведь не одни эти в кустах хоронятся.

Когда гусары исчезли, Чернявский подошёл к пленному. Тот сидел, привалившись к стволу, голова его бессильно клонилась набок.

— Ишит бени?[21] — спросил вахмистр по-турецки довольно чисто.

Услышав знакомую речь, турок вздрогнул, но тут же снова обмяк.

— Слышишь меня? — Фома взял пленного за подбородок и стиснул стальными пальцами; тот застонал, засучил ногами.

— Придуривается, ваше благородие, сейчас ответит.

Мадатов пододвинулся ближе.

— Кимсин?[22] — спросил и он, как можно твёрже и строже.

Фома посмотрел на него удивлённо:

— Так вы тоже их понимаете! И хорошо знаете?

— Хорошо, — мрачно ответил Валериан, — хорошо. — Он не хотел бы объяснять вахмистру, как досталось ему это знание. — Как зовут? — обратился он снова к пленному.

— Отвечай! — рявкнул Чернявский и снова сжал руку.

Пленный открыл глаза:

— Селим... Селим... аджи... бырак...[23]

— Сейчас будет ещё больнее, — пообещал вахмистр и поиграл кинжалом.

За деревьями затрещали сучья хвороста, заржала коротко лошадь. Мадатов прыгнул к телу несчастного Проба, выхватил из кобуры-ольстры заряженный пистолет.

— Свои это, ваше благородие, — догнал его укоризненный голос Чернявского. — Скворцов с Фоменко. И лошади, должно быть, турецкие. Я их ещё издаля услышал. Не умеют, чертяки, по лесу ездить, как ни учи.

Из-за кустов, действительно, выехали оба гусара, держа в поводу пойманных лошадей. Чернявский шагнул им навстречу:

— Вот, господин ротмистр, вам новый Проб, вместо бывшего. И тот был неплох, а этот уж — просто хорош.

Высокий вороной жеребец с белой звёздочкой на лбу, с белыми же чулками подался в сторону, когда Мадатов протянул к нему руку, прижал уши, оскалился.

— Осторожней, ваше благородие, кусается. — Державший повод чернобровый гусар, кажется, Скворцов, послал свою лошадь вперёд. — Дикий, нехолощеный. Да, кажется, не объезжен.

— Объезжен, объезжен. — Чернявский откровенно любовался четвероногим трофеем. — Так выезжен, что тебе, брянскому, и не снилось! Да только наездник ему нужен такой!

Он покосился на эскадронного командира. Мадатов лишь ухмыльнулся:

— Давай-ка, Фома Иванович, с бывшим хозяином потолкуем. Может быть, расскажет что-нибудь дельное.

Чернявский положил на раскрытую ладонь кинжал и медленно поднёс его к лицу пленного. Тот замотал головой и прижался плотней к стволу, к которому был привязан.

— Сколько вас? — Мадатов тоже придвинулся и наклонился к турку.

— Говори!

Фома сделал едва уловимое движение кистью, и рот Селима словно раскрылся почти до самого уха; кровь хлынула на щёку, потекла на рубаху.

— Трое... нас было трое...

— Это здесь, а дальше?

— Десять... поехали посмотреть...

Чернявский оглянулся на ротмистра:

— Олейников напорется. Нашумят.

— Предупредить уже не успеем. Да и не в них, кажется, дело... Сколько за вами?! Живее!!! Ну...

Селим с ужасом следил, как остриё приближается к его глазу.

— Две... четыре... тысячи спаги... Гассан-бей ведёт к лесу там, за холмами...

Мадатов распрямился:

— Более толковать не о чем. Возвращаемся быстро, надо предупредить. Надо вернуть Олейникова.

— А что с этим? — Со звериной жадностью вахмистр оглядывал сидящего пленного.

— Забираем с собой. Он ещё нам почти ничего не сказал.

Чернявский принялся отвязывать турка.

— Скворцов, помоги. Фоменко, догоняй взвод, скажешь унтеру...

И в этот момент впереди в лесу грохнули выстрелы, закричали встревоженно люди.

— Всё, не успели. Фоменко — с нами. Быстрее, вахмистр...

Вчетвером они подняли турка в седло, связали ноги под брюхом, притянули руки к задней луке. Чернявский с Мадатовым подбежали к вороному. Фома отвязал поводья, потянул лошадиную голову вниз, Валериан же взлетел на спину коню. Седло казалось неудобным после гусарского, но он помнил такие ещё с Арцаха...

— Вы его кулаком, ваше благородие, промеж глаз. И хлыстом бы туда, по брюху, туда подальше...

— Поводья, — оборвал он Чернявского.

Только пропустив между пальцев кожаные ремни, он упал на выгнувшуюся шею, зарылся лицом в жёсткую гриву и зашептал в большое, треугольное ухо странные слова, полупричитания-полупросьбы, которым учили его в горах конюхи дяди Джимшида...

— Ваше благородие! — Глаза Чернявского раскрылись почти на половину лица. — Да вы же и в самом деле...

— Наконь, вахмистр! Живо!

Только они вырвались на дорогу, мимо проскакала гусарская лошадь без всадника. Справа, где отбивался взвод Олейникова, опять затрещали выстрелы.

— Ваше благородие, Валериан Григорьевич! Вы втроём с пленным — к нашим. А я унтеру помогу. Даст Бог, может, и оторвёмся!..

Времени спорить не оставалось, Мадатов только кивнул согласно и повернул вороного. Тот ещё немного упрямился, но в общем шёл довольно послушно. На дороге Валериан ещё сдерживал нового Проба, но от опушки пустил его совершенно свободно. И только надвинул кивер поглубже на голову, чтоб не снесло ветром.