На севере грохотало уже вторые сутки. Там дивизии генералов Девиза и Сабанеева пытались подняться наверх, стать на высоте, с которой уже можно было кидать ядра через стены Шумлы. Турки тоже поняли это, хотя с опозданием. Но успели сбить наш полк, пытавшийся насыпать батарею, и сами подвезли орудия, вырыли пару линий окопов, наколотили рогаток и посадили в оборону испытанных бойцов — янычар.

На юге корпус старшего брата главнокомандующего оставался на месте, несмотря на грозные и многочисленные приказы. Каменский-первый отговаривался неудобствами местности и преимуществом неприятеля в силе. Граф бесился, но принудить родственника к активным действиям так и не смог.

Окрестности Шумлы в самом деле были крайне неудобны для движения армий. Сюда уже подходили отроги Балканских гор, разрезая равнину на неравные и неудобные части. Холмы поднимались уступами, соединялись глубокими оврагами, поросшими кустами, цепкими и колючими. Сама местность укрепляла оборонявшихся и ставила препоны атакующим русским.

Александрийцы оставались во второй линии центра.

— Не спеши, Мадатов, успеешь, — приговаривал Ланской, оглаживая коня. — Куда ты так торопишься, не худо и опоздать. Намашешься ещё сабелькой, ротмистр, наиграешься. Чует моё сердце, будет у нас сегодня работа!

Полковник с конвоем и штаб-офицерами выехал чуть правее, на возвышенность, откуда открывался неплохой вид и на крепость, и на горы, и на лес, подкрадывавшийся как раз к правому флангу главного корпуса русской армии.

Валериан по чину был ещё обер-офицером, но по должности — командир эскадрона, оказывался среди полковой верхушки. А после того как он атаковал в лоб две турецкие пушки, гусары почти признали его своим. Ну да, только почти, потому что повезло, что турки не успели развернуть артиллерию. Но ведь потому и не успели, что он повёл своих людей так быстро, как только могли скакать лошади. За подобное дело, он знал это наверняка, представляли к Георгиевскому кресту. Новицкий ведь получит орден за взятое полковником знамя, поскольку он уже два года служит в Александрийском полку, он свой! А ему, Мадатову, ещё нужно утвердиться на новом месте. Оттого он и горячился, не то что понукал, но и не сдерживал Проба, постоянно тянувшего свою длинную шею.

— Господа офицеры! — вдруг повысил голос полковник.

Александрийцы подравнялись и подтянулись. По холму быстрым шагом поднималась группа конных. Впереди ехал генерал в синем мундире Гродненского гусарского. Обросшая широкими бакенбардами, вечно взлохмаченная, взъерошенная голова была знакома решительно всем офицерам. Яков Петрович Кульнев, успевший отличиться уже и с турками за Дунаем, и со шведами с той стороны Балтийского моря. Славнейший, храбрейший если не в мире, то в русской армии кавалерист и — беднейший, как он любил рекомендовать себя сам.

— Здорово, александрийцы!.. Чем занимаемся нынче, гусары? Дела пытаем али от дела лытаем?!.

— Пока, ваше превосходительство, ждём, — дипломатично ответил Ланской.

— Дождётесь! Дождёшься, Николай Сергеевич[19], что командующий непорядок заметит. Граф молод, горяч, а сегодня ещё и зол. Давайте, гусары, обратно в строй. Можно поэскадронно на полчасика на землю сойти. Самим оправиться и лошадям отдохнуть. Но — не рассёдлывать и подпруги не ослаблять.

Александрийцы начали было тянуть поводья, оборачивая коней, но Ланской подъехал к генералу поближе:

— Я, ваше превосходительство...

— Давай-ка, Николай, без церемоний, — оборвал его Кульнев. — Если, разумеется, дельное.

Оба гусара хорошо были знакомы ещё по Петербургу, да один за последние годы успел в чинах больше другого.

— Яков Петрович, лесок этот слишком уж близко к нам подошёл. Слишком заманчива идея. Я бы на месте турок решился.

Кульнев мрачно смотрел в сторону, куда указывал Ланской:

— Знаешь, Николай Сергеевич, я бы тоже.

— Левиз, я понимаю, завяз наверху, вряд ли увидит, что у него в тылу происходит. А и заметит — что ж?! Перехватит?! Вряд ли. А соблазн визирю большой — через западные ворота пустить конницу в обход тех высот, потом незаметно просочиться между деревьев и — готово. Фланг, тыл — выбирай что удобнее.

— Прав, полковник, думаю — прав. Мне что-то такое тоже мерещилось, оттого и сюда поднялся. Стало быть, так — пошли офицера порасторопней, с ним пару-тройку взводов, чтобы самим не нашуметь. И пусть посмотрят — что там за деревьями видно.

Ланской обернулся и, не раздумывая, поманил Мадатова:

— Вот, ротмистр, и дождался. Ваше превосходительство, рекомендую — командир эскадрона Мадатов. Хорошо проявил себя в седьмом егерском, ну я и перетащил его на коня. Пока дерётся неплохо.

Валериан почувствовал, что генерал осматривает его с плохо скрываемым интересом.

— Слышал я о тебе, ротмистр, слышал. Ну а расслышал ли ты меня, храбрец-молодец? Так, значит, исполняй, да живее. Помни — твоё дело не нашуметь, а узнать, привезти, доложить. Усы, гусары чёрные, не крутить, саблями не греметь, порохом не дымить! Чтобы ты всё видел, а тебя, Мадатов, никто!

Кульнев начинал служить ещё у Суворова и, отдавая приказы, подражал великому фельдмаршалу.

Мадатов оставил эскадрон поручику Бутовичу, новому офицеру, которого Ланской дал ему в помощь две недели назад, сразу после истории с пушками. Милкович же после ранения сделался не то что боязлив, но чересчур осторожен.

С собой Валериан забрал вахмистра и взвод, на который указал ему тот же Чернявский. Фома обрадовался делу, на которое взял его ротмистр. Надоело, сказал, ездить по рядам, оглядывать панталёры[20] да кивера.

Помня приказ генерала, Мадатов скомандовал оставить карабины на месте. Стрелять вряд ли придётся, а тяжесть и помеха изрядные. На всякий же случай хватит и двух пистолетов в ольстрах. Да и те, указал ротмистр, зарядить, но палить только по ясно расслышанной и чётко понятой команде, иначе...

Что ожидает ослушников, наглядно, без слов объяснил здоровенный вахмистр.

До леса они добрались довольно скоро, а дальше двинулись осторожно, не торопясь, прислушиваясь и оглядываясь. Унтер Олейников, уже пожилой, лет сорока с лишком, но ещё бравый гусар, повёл своих людей узкой лесной дорогой, а Фома и Мадатов, взяв по паре лучших наездников, поехали каждый своей стороной, забираясь поглубже.

Лес был негустой, невысокий, светлый и на удивление тихий. Даже птицы боялись перекликаться, прислушиваясь к пушечным выстрелам, долетавшим за две версты, от той самой горы, на которую пытались забраться дивизии правого фланга. Изредка к тяжёлому буханью артиллерии примешивалась торопливая трескотня ружей.

Мадатов спокойно отводил упругие ветки деревьев, отцеплял от вальтрапа колючие стебли кустарника, морщился, услышав, как трещит под копытами сухая древесина валежника.

Ехавший слева гусар вдруг поднял руку и натянул поводья. Валериан тоже остановил Проба, прислушался. Ветер, прокатившийся меж стволами, донёс звучание странной речи. Мадатову даже показалось, что он разбирает слова. Доподлинно он был уверен в одном — говорили не русские.

Подождали, но голоса смолкли, или же просто причудились. Мадатов вытащил саблю, опустил поперёк седла и послал коня сделать ещё пару шагов. И в эту секунду на него бросились сразу двое.

Первый прыгнул сверху, и его Валериан встретил остриём сабли. Второй проскользнул под брюхо мерину, и Мадатов почувствовал, как страшно вздрогнул Проб, услышал его тоскливое ржание. Но он и сам уже падал с седла, не выдержав тяжести нападающего. Наточенное лезвие прошило турка насквозь, но, и умирая, он пытался схватить русского офицера за горло, добраться до врага ногтями или зубами...

Валериан ударился спиной о землю, попав плечом прямо на корень, и от резкой боли у него перехватило дыхание. А тут ещё на ноги навалилась невыносимая тяжесть, и он подумал, что больше уже ему не перетерпеть ни за что...