— Вы можете его вылечить?

— На сегодняшний день эффективных методов лечения не существует.

— А хоть какие-нибудь существуют?

— Только болеутоляющая и поддерживающая терапия: массаж, витамин В…

— Но лекарств нет?

— К сожалению, нет, Джек.

— Что вызывает эту болезнь?

— Это мы как раз знаем. Пять лет назад группа ученых под руководством Эндерса из Исследовательского института Скриппса выделила ген BRD7A, ответственный за выработку белка, который восстанавливает миелин вокруг нервных клеток. Они выяснили, что точечная мутация гена вызывает у животных парез Вогельмана.

— Черт, вы хотите сказать, что у меня болезнь, вызванная каким-то генетическим нарушением?

— Да, но…

— Как давно был выделен этот ген? Пять лет назад? Тогда можно попробовать замену гена, чтобы в организме вырабатывался здоровый белок.

— Замена гена является довольно рискованной формой терапии. — А у меня есть выбор? Сколько времени у меня осталось?

— Это сложно сказать наверняка, но…

— Примерно?

— Возможно, четыре месяца.

— Иисусе! — У Ватсона перехватило дыхание. Он вытер ладонью лоб и глубоко вздохнул. — Вот, значит, как обстоит дело. Тогда давайте попробуем заменить ген. Прошло пять лет, у них должен быть протокол.

— У них его нет, — сказал Роббинс.

— У кого-то должен быть.

— Нет. Скриппс запатентовал ген и передал его по лицензии компании «Бейнарт Бангхофф», швейцарскому фармацевтическому гиганту. Это была часть пакетного соглашения по двадцати наименованиям, из которых BRD7A считался далеко не самым важным.

— О чем вы говорите?

— Компания «Бейнарт» назначила очень высокий размер выплат за использование гена.

— Почему? Это же сиротская болезнь! [68] Какой в этом смысл?

Роббинс пожал плечами.

— «Бейнарт Бангхофф» — большая компания. Кто знает, чем они руководствуются, принимая то или иное решение! Их отдел лицензирования устанавливает размер выплат за восемьсот генов, которые они контролируют, и в этом отделе работает сорок человек. Чистой воды бюрократия. Но установление ими высоких размеров выплат — их обычная практика.

— Боже милостивый!

— Поэтому в течение последних пяти лет ни одна лаборатория мира не работала над этим заболеванием.

— Господи…

— Слишком дорого, Джек.

— В таком случае я куплю этот чертов ген!

— Не выйдет. Я уже выяснял. Он не продается.

— Все продается.

— Любая продажа, осуществленная «Бейнхартом», должна быть одобрена Скриппсом, а подразделение Скриппса, занимающееся трансфером технологий, ни за что не одобрит…

— Не волнуйтесь, я это я возьму на себя.

— Вообще-то да, у вас это может получиться.

— И перенос гена я тоже организую. Для этого мы создадим специальную группу на базе этой клиники.

— Мне бы очень хотелось, чтобы это получилось, Джек, но перенос гена — крайне рискованная процедура, и сегодня за это не возьмется ни одна лаборатория. В тюрьму за неудачный перенос гена еще никого не посадили, но было много случаев, когда пациенты умирали, и…

— Фред, взгляните на меня!

— Вы могли бы сделать это в Шанхае.

— Ни в коем случае! Только здесь!

Фред Роббинс прикусил губу.

— Джек, вы должны взглянуть в лицо реальности. Шансы на успех составляют менее одного процента. Если бы с геном работали на протяжении последних лет, у нас были бы результаты опытов на животных, вирусные исследования, иммунодепрессивные протоколы — все то, что повысило бы ваши шансы. Но то, что вы предлагаете, — это стрелять с бедра…

— На большее у меня просто нет времени. Только стрелять с бедра.

Фред Роббинс с сомнением покачал головой.

— Сто миллионов долларов, — сказал Ватсон. — Вне зависимости от результата. В Аркадии есть частная клиника, проведите процедуру там. У нас либо получится, либо нет.

Фред Роббинс снова грустно покачал головой.

— Мне очень жаль, Джек. Очень жаль.

Под потолком прозекторской один за другим вспыхнули несколько рядов ярких ламп. «Впечатляющее начало!» — подумал Горевич, державший в руке любительскую видеокамеру. Человек в белом халате выглядел внушительно и даже грозно: седые волосы, очки в проволочной оправе, жесткий взгляд. Это был ученый с мировым именем, знаменитый анатом, специализирующийся на приматах, Йорг Эриксон.

— Доктор Эриксон, чем мы сегодня занимаемся? — спросил Горевич.

— Сегодня мы исследуем всемирно известное животное, орангутанга из Индонезии, который, предположительно, умел разговаривать как минимум на двух языках. Что ж, сейчас увидим.

Доктор Эриксон повернулся к стальному столу, на котором, накрытое простыней, угадывалось тело. Широким театральным жестом он сдернул простыню.

— Перед нами — молодой pongo abelii, орангутанг суматранский, отличающийся от борнейского орангутанга меньшими размерами. Это самец, возраст которого около трех лет, в хорошей с виду физической форме, без видимых шрамов и повреждений. Что ж, начнем.

Он взял скальпель.

— С помощью срединного сагиттального надреза я, обнажаю переднюю мускулатуру глотки и зев. Обратите внимание на верхние и нижние лопаточно-подъязычные мускулы, а также грудинно-подъязычную мышцу. Хм… — Эриксон склонился над шеей животного, закрыв ее от объектива камеры.

— Что вы там видите, профессор?

— Я рассматриваю лопаточно-подъязычные и грудинно-подъязычные мышцы, и вижу кое-что весьма интересное. Обычно передняя мускулатура глотки орангутанга развита довольно слабо, и в ней отсутствует тонкий аппарат речи, свойственный человеку. Но это животное похоже на какой-то переходный вид, которому отчасти присущи характеристики строения глотки и примата, и человека. Обратите внимание на грудино-ключичнососцевидную область…

«Господи Иисусе!» — подумал Горевич, услышав мудреный термин.

— Профессор, а не могли бы вы сказать это по-английски?

— Нет, я не знаю, как объяснить это в доступной форме.

— Ну хотя бы попробуйте. Чтобы нашим зрителям было понятнее.

— Хорошо. Все эти специфические мышцы, большая часть которых прикреплена к подъязычной кости, или, как ее еще называют, адамову яблоку, больше похожи на человеческие, чем на обезьяньи.

— Чем это может быть вызвано?

— Очевидно, какой-то мутацией.

— А остальное тело животного? Оно тоже имеет сходство с человеческим?

— Всего остального я еще не видел, — сварливо ответил Эриксон, — но в свое время мы дойдем и до этого. Сейчас меня больше интересует вращение оси большого затылочного отверстия и, конечно, глубина и расположение борозд двигательной зоны коры головного мозга. Разумеется, это можно будет выяснить лишь при том условии, что серое вещество осталось неповрежденным.

— Вы рассчитываете обнаружить в мозгу изменения, приблизившие орангутанга к человеку?

— Откровенно говоря, не знаю, — ответил Эриксон. Он переключил внимание на череп орангутана, положил ладони на редкие волосы, покрывавшие голову обезьяны, и стал ощупывать кости. — Вот видите, у этого животного теменные кости изгибаются внутрь. Это типично для человекообразных. А у человека они выгнуты наружу, и верхняя часть черепа шире, чем нижняя.

Эриксон отступил от стола.

— То есть вы хотите сказать, что перед нами — помесь человека и обезьяны? — уточнил Горевич.

— Нет, — ответил Эриксон, — это обезьяна. Точнее сказать, аберрантная, видоизмененная обезьяна. Но это определенно обезьяна.