Вы искалечили меня. Вы искалечили! Вы сделали меня бесплодной, оставили умирать, — яростно шепчущий рот, шевелящийся в страшном панцире, оказался совсем близко. — И ты говоришь, что вы никого не трогали?

— Я не знала, — слезы текли по побелевшим щекам; Крине хотелось кричать от страха, боли, гнева, тоски, которые чудовище пропускало через нее. — Я ничего этого не знала!

— Слушай же, мерзкое порождение своих предков, слушай, ничтожное человечишко. — Шепот подобрался, превратился в глухие, тяжелые удары, звучащие внутри головы. — Смотри, как умрет твой род в мучительных корчах, как освободится эта земля от присутствия ненавистных чужаков.

Тогда я сумела найти брешь в ваших душах; следовало только подождать подходящего случая. Заронить нужные мысли оказалось довольно просто; я лишь повернула, подправила руку на нужный путь… Вы сами, собственными руками создали мне армию. Армию не для войны; армию, чтобы искоренить порок. Я высосу их тела досыта, высосу их кровь, наполненную магией — и тогда, тогда смогу переродиться.

И ты увидишь, увидишь, перед тем, как умереть.

Даже сквозь мрак, царивший в голове, Крина поняла, что она говорит о стражах. И через волны судорог, проходящих по телу, через леденящий страх и чудовищную боль, терзавшую её, антар вдруг вспомнила: Рист.

Город молчал.

Подобравшись в немом оцепенении, глядел на растерянных, ползающих по серым тоскливым улицам, точно муравьи, горожан. Жителям передалось его настроение: они неохотно расходились по домам, подчиняясь местами все же восторжествовавшим рикутским дубинкам, но больше кучковались, переглядывались, переговаривались. Искра бунта медленно, но верно угасала.

Подземные толчки нанесли урон в основном старым кварталам; там, где черепица давно подлежала замене, а старые деревянные перекрытия прогнили насквозь, разрушения были особенно заметны. Трухлявые столбы, поддерживавшие заборы, не выдержали и сдали позиции; в этих участках потемневшие от дождей ограждения пострадали особенно сильно, наклонившись к земле и усердно подталкивая к этому соседние доски. Почти по всей столице грунт, не прикрытый брусчаткой и дорожным покрытием, был усеян мелкими трещинами и небольшими разломами.

Беспросветный туман решил наконец рассеяться; поднимаясь вверх истрепанными лохмотьями, он оставил на каменной мостовой капли инистой росы, будто обещая вернуться к вечеру.

Солнце в тот день так и не вышло.

Ближе к центру города, в просторном кабинете, обшитом лакированными сосновыми досками, в удобном, но потертом велюровом кресле сидел человек.

Бесстрастное лицо его ничего не выражало; серые глаза задумчиво смотрели на маленькую деревянную статуэтку ящерицы, вольготно расположившуюся напротив; пальцы выстукивали по гладкой поверхности столешницы одному ему ведомый ритм. На планке черного рукава красовались четыре белых полосы — символ того, что носящий униформу достиг высшего чина среди рикутов.

«Надо бы убрать ящерицу, — мельком подумал он, — клан презиса скоро сменится».

Нетерпеливый звонок нарушил его уединение. Акин легко поднялся, перегнулся через весь стол, поймал аппарат крепкой ладонью:

— Слушаю.

На другой стороне говорящий докладывал об обстановке.

— Район папертас практически весь зачищен. Пришлось сильно повозиться — сами понимаете, голытьба…

— Ближе к делу, — сухо оборвал его командующий. — Что с медиками?

— Медицинские корпуса почти наши. Держим курс на новый квартал.

— Сколько районов вы уже привели в порядок? — напрямую спросил Акин.

После непродолжительной паузы собеседник нехотя сообщил:

— Четыре.

— Четыре квартала из девяти? — рык командующего был слышен далеко даже за плотно прикрытой дверью. — Какого ж рожна вы мне трезвоните? Если через час, слышите меня, через час, — он перешёл на вкрадчивый шепот, — вы не возьмете ситуацию под контроль, я сниму с вас все белые полосы. И чёрные тоже.

И с треском бросил трубку на стол.

Медленно сел обратно в кресло: кто же знал, что новая должность окажется настолько отвратительным повышением.

Многие и мечтать не могли бы в его годы занять столь значимый пост. Акин прошёл всю лестницу, с прыщавого юнца-однополосника до самой верхней ступеньки командира всей службы рикутов. И надо сказать, что последние месяцы обычно спокойного Акина каждый вечер стала терзать головная боль.

Все началось с того чертова сна: раз за разом ему виделась одна и та же сцена.

Маленькая допросная камера. Женщина напротив — с отрешенным взглядом, точно не верящая до конца в происходящее.

Иногда она даже огрызалась, делая неловкие попытки оправдаться, увильнуть от ответа. Требовала разговора с начальницей. Но чаще упорно отмалчивалась или повторяла затверденные с первого же дня ответы.

Ему не было жаль заключенную. Допрашиваемая сознательно пошла на должностное преступление. Она прекрасно знала, что ожидает осмелившегося перешагнуть через закон — и теперь, как казалось Акину, просто ломала комедию. Впрочем, большинство преступников верят в свою безнаказанность до тех самых пор, пока за ними не приходят стражи. А потом…

А потом от них остаются лишь вывернутые оболочки, лишенные человеческой сущности.

Так бывало чаще всего. Так же будет и с этой. И Акин монотонно, настойчиво продолжал задавать вопросы.

«Почему вы оказали сопротивление?.. Почему сразу не сообщили о находке?.. "

Во сне рикут твердо знал, как зовут задержанную. А просыпаясь, никак не мог вспомнить такое простое, казалось бы, имя. Наливая горячий утренний чай, он начинал припоминать — и от этих попыток в затылок приходила боль.

Сначала небольшая, но назойливая, как гудение комара, она разгоралась, и к моменту прихода на работу затылок невыносимо раскалывался на части. А к обеду боль и вовсе спускалась на шею, и вот здесь-то и начинался самый настоящий ад. Он не мог чихнуть, кашлянуть, повернуть голову, даже положить кусок в рот без того, чтобы не возненавидеть долгий доклад подчиненного, пришедшийся не ко времени, проклясть неожиданный звонок презиса и почувствовать отвращение к приветливо улыбающейся поварихе.

И имя, имя — почему-то Акин был точно уверен, что, стоит вспомнить это чертово имя, как боль отпустит и больше не вернется. Но оно, как командующий не старался, упорно не всплывало на поверхность.

Он перепробовал все. Советы личного врача, повидавшего много в своей жизни, снотворные травы; пытался при пробуждении не думать, отвлекаться от навязчивого воспоминания — не помогало ничего.

Единственное, от чего отказался Акин — посещение знахарки. Чтобы черно-белая униформа и деревенская колдунья — может, и не колдунья вовсе, а так, опытная пройдоха — нет. Никогда. Ни за что.

Правда, в свете последних недель, когда боль стала приходить не только по утрам, категоричность рикута начала таять.

Вот и сейчас он, разглядывая деревянную статуэтку, почувствовал знакомую ломоту, точно пробующую на вкус его собственный затылок. Скривился: да, день сегодня не просто не задался…

Аппарат на столе вновь зазвонил — на сей раз так, что Акин дернулся. И в этот самый миг пришло озарение.

Анастасия. Ну конечно же! Её звали Анастасия!

Неужели…неужели все? Страдания окончены, и сны больше не обернутся мучительным дневным кошмаром? Ему не верилось; а вдруг, стоит ответить на звонок, и все вернется?

Акин лихорадочно начеркал имя на листке бумаги. Так он точно его не забудет. Расскажи кому — за сумасшедшего примут ведь…

Боль отступила, растворилась, ушла, напоследок скользнув неприятным холодком по шее. Но командующий уже ожил, уже отведал освобождение, уже воодушевился — и снял трубку совсем другим человеком.

— Слушаю!.. Да! Да… Я понял вас, господин… презис Резарт.

Оживление сползло с него непослушным покрывалом. Радостный настрой был оборван всего лишь несколькими фразами: презис требовал, чтобы весь основной состав рикутов встал на защиту резиденции, очистив локус от присутствия людей.