— Моя вина, — сквозь зубы пробормотал Эбнер. — Я совсем забыл, что ты еще дитя. Ты задавала вопросы, о каких и понятия не должна была иметь, а я по глупости отвечал тебе.

Крошечная слезинка выкатилась из-под ресниц незамеченной и ускользнула на щеку. Он утер ее и взял лапку Энн в обе руки.

— Я всем сердцем любил твою маму, — торжественно произнес он. — Я любил ее с самого детства. Но ни одна женщина не способна понять, какую власть над мужчиной имеет красота. Видишь ли, мы так устроены. Таков соблазн природы. Конечно, потом я напрочь обо всем забыл, но было уже слишком поздно. Ты простишь меня?

— Но вы до сих пор любите ту женщину, — возразила Энн сквозь слезы, — иначе не позвали бы его сюда.

— Ей так трудно жилось, — умоляюще произнес Эбнер. — Чтобы хоть немного утешить ее, я дал ей слово, что всегда буду заботиться о мальчике. Ты мне поможешь?

— Попробую, — ответила Энн тоном, который говорил: «Но ничего не обещаю».

По прибытии Мэтью Поула положение к лучшему не изменилось. Он был безнадежным и неисправимым англичанином. По крайней мере так определила Энн. Застенчивость и впечатлительность — невыносимое сочетание. Обладателю этих качеств они придают глупый и напыщенный вид. Мальчик, детство которого прошло в одиночестве, вдобавок был необщительным и плохо приспособленным к жизни. Мечтательность и живое воображение побуждали его долгое время проводить в молчании; он предпочитал продолжительные одинокие прогулки. Впервые за все время знакомства Энн и миссис Траверз сошлись во мнении.

— Самодовольный щенок, — фыркнула миссис Траверз. — На месте твоего дяди я подыскала бы ему работенку в Сан-Франциско.

— Понимаете, Англия — туманная страна, — попыталась найти ему оправдание Энн. — Может, потому они и становятся такими.

— Жаль, что их не переделаешь, — заметила миссис Траверз.

Шестнадцать лет для мальчишек — переходный возраст. Добродетели, которые еще не успели толком проявиться, спасаются бегством от родительских пороков. Гордость — превосходное качество, залог отваги и терпения — еще спеленута надменностью. Искренность изъясняется языком грубостей. Самой доброте грозит опасность быть принятой за неслыханную дерзость и неуместную назойливость.

Именно доброта, неподдельное желание приносить пользу побудили его указать Энн на ее несомненные изъяны и недостатки, придали ему сил, чтобы взяться за ее воспитание и объяснить, как ей следует вести себя. Миссис Траверз давным-давно умыла руки. Дядя Эб, как начал называть его и Мэтью, тоже оказался тряпкой. Мэтью полагал, что провидение нетерпеливо дожидалось его приезда. Поначалу Энн решила, что это новая манера шутить, а когда выяснила, что он настроен серьезно, то поставила перед собой задачу исцелить его. Но выполнить ее не сумела. Мэтью подошел к делу чересчур добросовестно. Инстинкты вожака, философа и друга человечества уже были слишком сильны в нем. Бывали моменты, когда Эбнер почти жалел, что Мэтью Поул-старший скончался так рано, однако надежды не терял.

В глубине души он надеялся, что дети его любимых сблизятся и будут вместе. Нет никого сентиментальнее здравомыслящего старого холостяка. Он представлял, как они объединяются, чтобы противостоять его непоследовательности, в мечтах уже слышал топот крошечных ножек по лестнице. Для будущих малышей он, в сущности, дедушка. Гордясь своей хитростью и скрывая мечты, он считал, что ничем не выдает себя, но недооценил понятливость Энн.

Целыми днями она не спускала с Мэтью глаз, наблюдала за ним из-под длинных ресниц, молча выслушивала каждое слово, тщетно пытаясь отыскать в нем достоинства. О великодушных намерениях Энн он и не подозревал. Но его не покидало смутное ощущение, будто бы его оценивают и критикуют. Оно даже вызывало досаду.

— Я стараюсь, — вдруг ни с того ни с сего заявила Энн однажды вечером. — Никто и не догадывается, как я стараюсь не испытывать к нему неприязни.

Эбнер вскинул голову.

— Иногда, — продолжала Энн, — я говорю себе, что у меня почти получилось. А потом он вытворяет что-нибудь такое, что сводит все усилия на нет.

— Что же он вытворяет? — спросил Эбнер.

— Не могу объяснить, — призналась Энн. — Если я скажу, можно подумать, что во всем виновата я. Как глупо! А как высоко он себя ставит! И ведь не поймешь почему! Спрашиваю его — не объясняет.

— Ты правда спрашивала? — уточнил Эбнер.

— Да, мне хотелось узнать. Я думала, вдруг в нем найдется что-то такое, что понравится мне.

— А зачем ему тебе нравиться? — допытывался Эбнер, гадая, о чем еще догадалась Энн.

— Ну я же понимаю, — чуть не плача, откликнулась Энн, — вы надеетесь, что я выйду за него, когда вырасту. А я не хочу. Значит, я неблагодарная.

— Сперва надо еще вырасти, — попытался утешить ее Эбнер. — И если он тебе в самом деле не нравится, я совсем не хочу, чтобы ты выходила за него.

— Вы были бы так счастливы… — всхлипнула Энн.

— Да, но не забывай, что надо подумать и о юноше, — засмеялся Эбнер. — А вдруг он против?

— Против, я точно знаю, — убежденно заявила Энн, не переставая плакать. — Он ничем не лучше меня.

— Ты говорила с ним об этом? — Эбнер вскочил.

— Просила не жениться на мне, — объяснила Энн. — И сказала, что он бессердечное чудовище, если он даже не попытается полюбить меня, хотя и знает, что вы меня любите.

— Умно придумано, — проворчал Эбнер. — И что он на это ответил?

— Во всем признался. — Энн возмущенно вспыхнула. — Сказал, что пытался.

Эбнеру удалось убедить ее, что путь достоинства и добродетели предписывает выкинуть из головы весь этот разговор и тему в целом.

Он совершил ошибку. Может, на контрасте с преклонным возрастом молодость и выглядит привлекательно, однако она нетерпима к противоположностям. Надо отослать Мэтью. Пусть приезжает на выходные. Возможно, вблизи они невольно видят друг в друге лишь изъяны; требуется расстояние, чтобы заметить красоту. Мэтью не помешает слегка пообтесаться, только и всего. Общаясь с другими людьми, он сам не заметит, как от его самодовольства не останется и следа. А в остальном он порядочный юноша, здравомыслящий и принципиальный. И неглупый: Эбнер не раз слышал от него неожиданные суждения. С возрастом начинала меняться и Энн. Видя ее изо дня в день, Эбнер почти ничего не замечал, но бывали случаи, когда она стояла перед ним, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, склонялась, чтобы поцеловать его, а потом будто начинала пританцовывать, и Эбнер растерянно и озадаченно моргал. Тонкие руки становились округлыми и упругими, желтоватое личико — оливковым, ранее сероватые, мышиного оттенка волосы потемнели, приобрели сочный каштановый оттенок. Глаза под ровными бровями всегда были ее лучшим украшением и по-прежнему напоминали Эбнер о ее матери, но теперь в них все чаще загорались новые, опасные искры.

«Съезжу в Олбани, поговорю насчет него с Джеффсоном, — решил Эбнер. — А по субботам он сможет приезжать в гости».

Теперь уже невозможно узнать, удачен был этот замысел или нет. Осуществить его помешала нью-йоркская метель. Машины вязли в снегу, и Эбнер, возвращаясь домой после встречи в туфлях на тонкой подошве, подхватил простуду, которой поначалу пренебрег, в результате чего она и оказалась роковой.

Даже на смертном одре Эбнера не покидала тревога за близких. Притихшие дети сидели у окна. Эбнер отослал Мэтью с каким-то поручением, а потом поманил к себе Энн. Мальчика он тоже любил, но Энн была ему ближе.

— Скажи, ты больше не задумывалась о…

— Нет, — живо ответила Энн. — Вы же сказали, что не надо.

— Даже не думай в память обо мне совершить поступок, из-за которого ты будешь несчастна. Если мне доведется оказаться поблизости, — продолжал он с улыбкой, — я хочу увидеть, что сбылись твои мечты, а не мои. Ты будешь помнить об этом?

Насчет детей у него имелись и другие планы, но финал наступил гораздо раньше, чем он рассчитывал. Энн он завещал дом (к тому времени миссис Траверз уже получала небольшую пенсию) и сумму, которую при разумном вложении друг-адвокат счел вполне достаточной для ее нужд даже при условии… Друг-адвокат задержал взгляд на овальном личике с темными глазами и не договорил.