Я согласился, что это действительно несправедливо.

— Ах, в какое нелепое положение мы поставлены, — продолжал он, вне себя от негодования. — Не могу понять, чем руководствовался наш старик, там, наверху, когда придумал этот петушиный сигнал. Сколько раз я ему твердил и повторял: установите определенное время, и каждый из нас будет его придерживаться; скажем, до четырех часов утра летом и до шести утра зимой. Какая прелесть твердое расписание!

— А как вы поступаете, когда вообще поблизости нет петухов? — осведомился я.

Он собирался ответить, но снова вздрогнул и прислушался. На этот раз я сам отчетливо услышал голос петуха, принадлежавшего нашему соседу мистеру Боулсу.

— Ну вот, извольте радоваться, — сказал он, подымаясь и протягивая руку за шляпой. — И приходится мириться, ничего не поделаешь. Интересно, который час все-таки?

Я посмотрел на свои часы и сказал, что половина четвертого.

— Я так и думал, — прошептал он. — Пусть мне только попадется эта гнусная птица: я сверну ей шею.

И он собрался уходить.

— Если бы вы подождали меня минуточку, — сказал я, вскочив с постели, — я бы проводил вас домой.

— Это очень мило с вашей стороны, — поблагодарил он, — но, — и тут он остановился, — мне, право, совестно вытаскивать вас на улицу ночью.

— Какие пустяки, — воскликнул я, — я с удовольствием прогуляюсь!

Я кое-как оделся и захватил зонтик, а он взял меня под руку, и мы вместе вышли на улицу.

У самой калитки палисадника мы встретили Джонса, одного из местных констеблей.

— Добрый вечер, Джонс, — сказал я (в праздники я всегда ощущаю прилив вежливости).

— Добрый вечер, сэр, — ответил он немного грубовато, как мне показалось. — Разрешите спросить, что вы тут делаете?

— Пожалуйста, могу вам сказать, — ответил я, взмахнув зонтиком, — я собираюсь немного проводить моего друга.

Он спросил:

— Какого друга?

— А, да, конечно! — засмеялся я. — Я и забыл. Вам его не видно. Это дух джентльмена, который убил певца. Я провожу его только до угла.

— Гм, на вашем месте, сэр, я бы этого не делал, — сказал Джонс мрачно. — Послушайтесь моего совета, проститесь-ка с вашим другом тут и возвращайтесь домой. Может быть, вам невдомек, что на вас ничего нет, кроме ночной рубашки, ботинок и цилиндра. Где ваши брюки?

Манеры этого человека возмутили меня. Я сказал:

— Джонс, не заставляйте меня писать на вас жалобу. Я вижу, что вы пьяны. Мои брюки там, где им полагается быть: на ногах их хозяина. Я отлично помню, как надевал их.

— Я их не вижу, значит, вы их не надели, — дерзко возразил он.

— Простите, — отчеканил я, — повторяю, я их надел. Полагаю, мне лучше знать, надевал я их или нет.

— Не спорю, — ответил он, — но на этот раз вы, видно, не знаете. Я провожу вас домой, и давайте не будем больше препираться.

В этот момент дядя Джон, которого, очевидно, разбудили наши голоса, открыл парадную дверь, а тетя Мария появилась у окна в ночном чепчике.

Я объяснил им ошибку констебля, разумеется в шутливом тоне, чтобы не навлечь на него неприятности, и обратился к духу, желая, чтобы он подтвердил мои слова.

Увы, он исчез. Он оставил меня, не сказав ни единого слова, даже простого «до свидания». Меня так обидела его черствость, что я разрыдался, и дядя Джон повел меня домой.

Зайдя в свою комнату, я обнаружил, что Джонс был совершенно прав. Я, оказывается, действительно не надел брюк. Они по-прежнему висели на спинке кровати. Очевидно, не желая задерживать гостя, я о них забыл.

Таковы, друзья мои, фактические обстоятельства дела, которые — как скажет каждый доброжелательный и здравомыслящий человек — невозможно истолковать превратно и клеветнически.

Но невозможное все же случилось.

Отдельные личности, — повторяю, отдельные, — оказались неспособными понять простую цепь изложенных мною событий иначе как в ошибочном и оскорбительном свете. На мою репутацию брошена тень, — и кем же? — моими родственниками, людьми одной крови и плоти со мной.

Но я не злопамятен, и лишь для того, чтобы восстановить истину и отмести незаслуженные обвинения, я выпускаю в свет этот отчет о подлинных событиях.

Джон Ингерфилд и другие рассказы

(сборник)

В свое время я написал рассказ о женщине, которую задушил питон. Через день или два после его публикации один приятель остановил меня на улице. «Очаровательный рассказ о женщине и змее, — услышал я от него, — но не такой забавный, как некоторые другие!» На следующей неделе газета, упомянув мой рассказ, написала: «Говорят, раньше об этом инциденте рассказывалось с куда большим юмором». Помня о реакции на этот рассказ — и многие аналогичные случаи, — сразу хочу заявить, что «Джон Ингерфилд», «Женщина с саэтера» и «Силуэты» написаны не для того, чтобы смешить. По двум другим рассказам, «Язык мюзик-холла» и «Аренда “Скрещенных ключей”», я даю критикам нового юмора право воспринимать их как им того хочется, но что касается рассказов «Джон Ингерфилд», «Женщина с саэтера» и «Силуэты», повторяю, буду очень признателен, если их оценят с любой стороны, но только не как юмористические.

Если на поезде подземки вы поедете на «Уайтчепел-роуд» («Восточная станция»), а оттуда на желтом трамвае (там конечная остановка) по Коммершал-роуд, мимо памятника Георгу, перед которым стоит — или стоял раньше — высокий флагшток, а рядом с ним сидит — или сидела раньше — пожилая дама, продающая свиные ножки по полтора пенса за штуку, пока не доберетесь до арки железнодорожного моста, пересекающего дорогу, то там вам надо выйти и повернуть направо, на узкую шумную улочку, которая ведет к реке, потом снова повернуть направо, на еще более узкую улочку. Вы ее узнаете по пабу на одном углу и магазину одежды для моряков — на другом (перед ним ветер треплет бушлат и штаны огромного размера, отчего они напоминают привидение). Эта улочка приведет вас к старому церковному кладбищу, окруженному со всех сторон унылыми перенаселенными домами. Очень они печальны, эти маленькие ветхие дома, несмотря на то что за их порогом жизнь бьет ключом. Они и древняя церковь, окруженная ими, похоже, устали от этой бесконечной суеты. Возможно, после долгих лет, в течение которых они слушали молчание мертвых, громкие голоса живых кажутся для их ушей глупыми и бессмысленными.

Заглянув через ограду со стороны, обращенной к реке, вы сможете увидеть в тени потемневшего от сажи крыльца потемневшей от сажи церкви, да если выглянет солнце, что случается редко в этом туманном регионе, и его лучи будут достаточно сильными, чтобы крыльцо отбрасывало тень, необычайно высокий и узкий надгробный камень, когда-то белый и прямой, а теперь грязно-серый и покосившийся от времени. На этом камне высечен барельеф, в чем вы сможете убедиться сами, если войдете в ворота с другой стороны церкви. На нем изображена — видно плохо: время и грязь сделали свое дело — фигура, лежащая на земле, и склоненная над ней другая фигура, а также третья, чуть в стороне. Последняя практически неразличима. Это может быть что угодно, от ангела до столба.

Под барельефом высечены слова, уже наполовину стершиеся, которые вынесены в название этого рассказа. Если вы придете сюда воскресным утром, под звон треснутого колокола, который собирает на службу редких стариков, приходящих под эти древние, в потеках, стены, и разговоритесь с кем-то из них, одетых в длинные сюртуки с медными пуговицами и сидящих на низком камне у поломанной решетки, то, возможно, услышите от них историю, которую они рассказали мне очень давно, не хочется и вспоминать, как давно. Если вы сочтете поездку туда слишком хлопотной или старики, которые могли бы рассказать вам эту историю, устали от разговоров, а вы все-таки хотите ее услышать, я готов записать ее для вас.