Передо мною, для справок при моих воспоминаниях, лежит целая куча писем, написанных мною во время моих путешествий старому товарищу, Джиму. Вот одно из них.

…— Дорогой Джим, — нам (т. е. корзине и мне) было очень холодно дорогой. В Бристоле я потерял корзину и должен был телеграфировать. Я знаю только одно, что эта корзина меня уморит. Впрочем, в одном отношении она выгодна: по ней сейчас видно, что я актер, и носильщики не рассчитывают получить от меня на водку. Я нашел себе здесь хорошее помещение. Прекрасная, большая спальня, право пользоваться приемной, прислуга и стол за четыре шиллинга в неделю. Очень милые, простые люди, чистота такая, что все блестит, и дочка недурна собою.

Я бы написал тебе и раньше, да у нас было очень много дела. Две, а иногда и три репетиции в день, не говоря уже о разрисовке декораций, — тут мы все помогаем. В день первого представления (на второй день Рождества) театр был битком набит и с тех пор он бывает почти всегда полон, так что выручка получается свыше пятнадцати фунтов стерлингов. Недавно были в креслах доктор прав Парри и какой-то важный лондонский актер, фамилии которого я не припомню. Нам (я говорю «нам», потому что мы помогаем решительно во всем — день или два тому назад двое из нас вышли ранехонько на улицу для того, чтобы расклеивать афиши: у нас есть человек, нанятый специально для расклеивания афиш, но всю эту неделю он будет пьянствовать), нам, повторяю я, было много хлопот: мы обучали статистов и разучивали балет. Когда танцуют статисты, то их услышишь: их слышно за целую милю. От них трясется весь театр. Как они, так и corps de ballet, набираются из рыбачьего населения города. Corps de ballet состоит в настоящее время из восьми человек, но это только для первых представлений, а то мы скоро сократим это число до шести. Мы нанимаем также до дюжины ребят для того, чтобы танцевать вокруг майского дерева. На них приятно смотреть. Им платят по три пенса за представление, но тут для них самих удовольствия больше, чем на три шиллинга.

Между ними есть одна маленькая девочка, похожая лицом на ангела — по правде сказать, я никогда не видал, какие лица бывают у ангелов и, по всей вероятности, не увижу этого до тех пор, пока не умру, но думаю, что у них именно такие лица. Ее одевают каждый вечер к семи часам, и с этого времени до тех пор, пока она не выйдет на сцену, — что бывает в десять часов — она, не переставая, танцует и поет для своего собственного удовольствия. Когда, наконец, ставят дерево, она стоит и смотрит на него с разинутым ртом и потихоньку весело смеется. Она бывает в таком возбуждении, что когда приходит время танцевать, она всегда вертится совсем в другую сторону и не с тем мальчиком, который должен быть ее кавалером; но вот что странно — она из остальных мальчиков всегда выбирает одного. Счастливый мальчик, но он и сам не знает, что он счастлив: он так мал. После танцев маленькие мальчики целуют маленьких девочек. Ты бы только посмотрел, как эта маленькая фея отворачивается, потихоньку смеется и отталкивает от себя своего маленького поклонника. Мальчики страшно застенчивы, но маленькие девочки, как кажется, ничего не боятся. Вот в чем превосходство женщины над мужчиной.

Костюмы для балета все выписаны из Лондона, они очень красивые и дорогие. Пьеса называется «Уиттингтон и его кот», она написана здешним режиссером, но почти вся состоит из пения и танцев, а если есть в ней какие разговоры, — это актеры говорят от себя то, чего нет в пьесе. У меня, в одной из моих ролей, есть две песни, а в другой — одна. Я думаю, что петь не трудно, когда к этому привыкнешь. Но оркестр меня совсем заглушает. Я бы чувствовал себя гораздо свободнее без музыки. Ради публики мы делаем намеки на животрепещущие местные вопросы, причем, конечно, стараемся следовать совету м-ра Пиквика и «кричим вместе с большинством». Это ей чрезвычайно нравится. Намек на новый фонарный столб в Гай-стрит привел ее вчера в неописуемый восторг.

Наш комик-буфф учит меня танцевать, и я каждый день упражняюсь около часа. Это страшно трудно, но я уже почти выучился матросской пляске. Мне непременно нужно ее знать: ничто не производит такого сильного действия на провинциальную публику, как матросская пляска.

Само собою разумеется, что режиссер — человек угрюмый, но зато сам антрепренер — славный малый и обращается с нами, актерами, с большим уважением, точно с театральными плотниками, а потом и деньги верные. Наш премьер так и не приехал, а поэтому его роль была выкинута из пьесы, — не скажу, чтобы это улучшило ее завязку. В начале пьесы я играю роль ленивого клерка (это так напоминает гражданскую службу в старое время), а также и первого министра в Титтату; мне дается на переодевание только три минуты. Конечно, я исполняю роль первого министра в комическом виде, но для роли клерка художественной игры не требуется. Я притворяюсь, что сплю и тогда клоун, который играет роль другого клерка, ударяет меня по голове трещоткой: тут я просыпаюсь, вырываю у него трещотку и также ударяю его по голове этой трещоткой, после этого он бросается на меня и наносит мне удар; потом мы начинаем с ним барахтаться (это нечаянное нападение разбудит всякого, могу тебя уверить), после чего мы оба начинаем драться с котом. Недавно я упал прямо на голову (слава Богу, что на голову, а не на что-нибудь другое) и при этой драке сломал стул. Мне закричали: bis, но я не стал повторять. Думаю, что ты назовешь это сногсшибательной игрой. Я рад, что никто из моих приятелей не видит, как я тут играю. Играть, это не значит только одеться в трико, объясняться в любви и драться настоящей шпагой.

В будущую субботу у нас, прежде балета, идет драма. Представь себе, что я почтенный отец семейства, разрешаю вступить в брак режиссеру с примадонной и благословляю их, а им обоим вместе около восьмидесяти лет. Вот какую роль придется мне играть.

В первый день Рождества мы все обедали у антрепренера в той гостинице, где он остановился, очень приятно провели время и просидели до четырех часов утра. Прежде, чем мы уйдем отсюда, у каждого из нас будет «бенефис». Мне было приятно услыхать это, но все остальные актеры не выказали восторга. Наш «Гость» сказал мне, что ему всегда приходится терпеть от своих бенефисов никак не меньше тридцати шиллингов убытка. Я думаю, что откажусь от своего бенефиса. Тут нужно заплатить все издержки, а получишь только половину выручки. По-моему, вся прелесть бенефиса заключается в том, что актер может выбрать какую угодно пьесу и взять из нее любую роль. Мне бы хотелось попробовать сыграть роль Ромео.

Я уже испытал, что значит слава, и не скажу, чтобы мне она была особенно приятна. Меня узнали на улице и за мной бежала целая толпа ребятишек. Они, по-видимому, только того и ждали, что вот я остановлюсь где-нибудь на углу и начну петь.

В театре мужская уборная находится наверху, на колосниках, и чтобы попасть из нее на сцену, нужно сойти вниз по приставленной к ней лестнице — другого средства сообщения нет. Недавно случилось вот что: эту лестницу отставили, так что наш комик-буфф не мог сойти вниз. Но мы этого не знали, и вот гофмейстер, выйдя на сцену, сказал: «Смотрите, вот идет ваш государь», но, конечно, государь этот не показывался. Гофмейстер повторил опять те же самые слова, публика начала смеяться, и тогда какой-то сердитый голос крикнул сверху: «Молчи, дурак ты эдакий! Где же это лестница?»

А теперь и мне самому пора «замолчать», потому что уже половина седьмого, а в восемь часов нужно выходить на сцену. Я здесь очень хорошо устроился. Напиши поскорее, дружище, и сообщи, что новенького. Видел ли ты милую малютку?..

Ну, тут уже говорится о таких вещах, которые не имеют никакого отношения к театру.

Я думал, что мне удалось устроиться на летний сезон в этой труппе и радовался, что нашел себе такую хорошую квартиру. Но на сцене нельзя ни за что поручиться, почти точно так же, как и на скачках. Неизвестно по какой причине, дело у нас совсем расстроилось, так что нам не пришлось даже переезжать из одного города в другой, и через два месяца после того, как я выехал из Лондона, я уже должен был снова отправиться в путь и ехать на этот раз совершенно в противоположную сторону Англии для того, чтобы поступить в другую труппу.