— Своенравная, несносная негодница — вот кто она такая, — заявила миссис Траверз после одного из многочисленных испытаний силы, из которого, как всегда, победительницей вышла мисс Кавана.

— В отца, — пояснил Эбнер Геррик, понимая, что возразить ему нечего.

— Как бы там ни было, это прискорбно, — отрезала миссис Траверз.

С самим дядей Эбом, как называла его Энн, она временами бывала нежна и покладиста, но, как не преминула указать миссис Траверз, одно это еще не делало ей чести.

— Если бы ты обладала чувствами, какими обычно наделены маленькие христиане, — втолковывала ей миссис Траверз, — то целыми днями пеклась бы только о том, как отблагодарить его за любовь и доброту к тебе, а не доставлять головную боль по десять раз на неделе, как делаешь ты. Ты неблагодарная мартышка, и когда его не станет, ты…

Тут мисс Кавана, не в силах слушать продолжение, убегала наверх, запиралась в своей комнате и предавалась рыданиям и раскаяниям. Однако она остерегалась выходить за дверь, пока к ней не возвращалось обычное дурное расположение духа, чтобы, если представится возможность, вновь вступить в противоборство с миссис Траверз, не поддаваясь чувствам.

Однако слова миссис Траверз пустили корни глубже, чем рассчитывала эта добрая дама, и однажды вечером, когда Эбнер Геррик сидел за своим столом и в письменной форме язвительно распекал президента за недостаток решительности и твердости в вопросах тарифов и пошлин, Энн обвила тонкими ручками его шею, потерлась желтоватой щечкой о правый бакенбард и обратила внимание дяди на иную проблему.

— Вы неправильно воспитываете меня, так нельзя, — объяснила Энн. — Вы слишком часто уступаете мне и никогда не браните.

— Не браню? — возмущенно воскликнул Эбнер. — Да я же только этим и…

— Ну разве это брань? — прервала его Энн. — Зря вы так. Если вы мне не поможете, я вырасту противнее некуда.

Как недвусмысленно указала Энн, с этой задачей никому другому не справиться. Если Эбнер подведет ее, рассчитывать ей не на что: в конце концов она станет дрянной женщиной, которую ненавидят все, в том числе и она сама. А это прискорбно. От этой мысли на глаза Энн навернулись слезы.

Эбнер признал обоснованность ее жалоб и пообещал начать с чистого листа. Он и вправду решил взяться за дело, но, подобно многим другим кающимся грешникам, обнаружил, что столь нелегкий подвиг ему не по плечу. Возможно, он преуспел бы, если бы не ее глубокие нежные глаза под ровными бровями.

— На маму ты почти не похожа, — однажды объяснил он Энн, — только глазами. Глядя в твои глаза, я почти вижу твою маму.

Он курил трубку, сидя у камина, а Энн, которой давно полагалось лежать в постели, пристроилась на подлокотнике его кресла, продавливая каблучками ямы в потертой кожаной обивке.

— Мама была красивая, да? — спросила Энн.

Эбнер Геррик выпустил облачко дыма и долго смотрел, как он клубится.

— В некотором смысле да, — согласился он. — Очень красивая.

— В некотором смысле? Что это значит? — резким тоном потребовала ответа Энн.

— Красота твоей мамы была духовной, — растолковал Эбнер. — В ее глазах отражалась душа. А характер прекраснее, чем у твоей мамы, невозможно и представить. Когда я думаю о ней, — продолжал он после паузы, — то неизменно вспоминаю строки Вордсворта…

И он процитировал поэта — негромко, но вполне отчетливо для острого слуха. Мисс Кавана смягчилась.

— Вы ведь любили мою маму? — благосклонно спросила она.

— Да, полагаю, любил, — задумчиво отозвался Эбнер, продолжая следить за тем, как клубится дым.

— «Полагаю»? То есть? — вскинулась Энн. — Вы что, сами не знали?

Вопрос был задан таким тоном, что Эбнер прервал приятные раздумья.

— Я очень любил твою маму, — сказал он, с улыбкой глядя на девочку.

— Почему же тогда не женились на ней? Неужели она бы вам отказала?

— Я так и не сделал ей предложения, — признался Эбнер.

— Почему? — строго осведомилась Энн.

На миг он задумался.

— Ты не поймешь.

— Пойму, — возразила Энн.

— Нет, не поймешь, — так же резко ответил он. Оба постепенно начинали терять терпение. — И ни одна женщина не поймет.

— А я не женщина, — напомнила Энн, — и я очень умная. Вы сами так говорили.

— Умная, да не настолько, — проворчал Эбнер. — И кстати, тебе давно пора спать.

Она так разозлилась, что стала воплощением вежливости. Случалось с ней и такое. Соскользнув с подлокотника, она встала перед креслом — прямая застывшая фигурка, символ будущей женственности.

— Думаю, вы совершенно правы, дядя Геррик. Доброй ночи!

Но на пороге она, не удержавшись, выпалила:

— А вот если бы вы были моим отцом, тогда она, может, и не умерла бы. Как некрасиво с вашей стороны!

Она ушла, а Эбнер с потухшей трубкой в руках засмотрелся на огонь. Наконец улыбка обозначилась в уголках его губ, но прежде чем они растянулись, он со вздохом прогнал ее.

Следующие день или два Эбнер опасался возобновления разговора, но Энн, похоже, забыла о нем, а со временем разговор изгладился и в памяти Эбнера. Вплоть до одного вечера спустя некоторое время.

Утром ему принесли письма из Англии. Такие письма он получал регулярно, и Энн заметила, что он читает их первыми, раньше всей прочей корреспонденции. Одно письмо он перечитал дважды, а потом Энн, которая притворялась, будто читает газету, почувствовала на себе дядин взгляд.

— Я тут подумал, милая, — заговорил Эбнер, — что тебе, должно быть, очень тоскливо здесь совсем одной.

— Было бы тоскливо, — поправила Энн, — будь я здесь совсем одна.

— Я о том, что в доме нет твоих ровесников, с которыми можно и поболтать, и… поиграть.

— Вы забыли, что мне уже почти тринадцать?

— Господи помилуй! — ахнул Эбнер. — Как время-то летит!

— Кто она? — спросила Энн.

— Не «она», а «он», — объяснил Эбнер. — Два года назад бедняга лишился матери, а теперь и его отец умер. Вот я и подумал… Словом, мне пришло в голову, что мы могли бы приютить его на время. Позаботиться о нем. Что скажешь? Тогда и дом оживет, разве не так?

— Посмотрим, — ответила Энн.

И она умолкла, а Эбнер, которому не давала покоя совесть, с тревогой уставился на нее. Наконец девочка подняла голову.

— Какой он? — спросила она.

— Да я и сам не прочь узнать. Подождем и увидим. Но его мама — да, его мама, — повторил Эбнер, — была прекраснейшей из женщин, каких я когда-либо видел. Если он хоть немного похож на нее в девичестве… — Фраза осталась незаконченной.

— Так вы не видели ее с тех самых пор? Когда она была молодой? — полюбопытствовала Энн.

Эбнер покачал головой.

— Она вышла за англичанина. А он увез ее с собой в Лондон.

— Не люблю англичан, — заявила Энн.

— У них есть свои достоинства, — не согласился Эбнер. — И потом, говорят, мальчики часто похожи на матерей. — Эбнер встал и собрал письма.

Остаток того дня Энн провела в несвойственной ей задумчивости. А вечером, когда Эбнер на минутку отложил перо, чтобы раскурить трубку, Энн вошла к нему и присела на уголок стола.

— Потому вы и не женились на маме?

В тот момент Эбнер был поглощен мыслями о Панамском канале.

— На маме? — переспросил он. — Какой маме?

— На моей. Наверное, все мужчины такие.

— О чем ты говоришь? — встрепенулся Эбнер, разом забыв о Панамском канале.

— Вы всем сердцем любили мою маму, — холодно, с расстановкой объяснила Энн. — Она всегда напоминала вам идеал женщины, о котором писал Вордсворт.

— Кто тебе сказал? — возмутился Эбнер.

— Вы.

— Я?

— В тот день, когда вы забрали меня от мисс Кару, потому что она со мной не справлялась, — известила его Энн.

— Боже милостивый! Неужто два года назад! — Эбнер призадумался.

— Три, — поправила Энн. — Без нескольких дней.

— Мне бы такую память, — проворчал Эбнер.

— Вы говорили, что так и не сделали ей предложения, — неумолимо продолжала Энн, — но не объяснили почему. Сказали, что я все равно не пойму.