Один из кондукторов отправился в город за закупками, а другой засел в буфете и угощается там. Словом, весь состав поездной прислуги разбежался. Пассажиры тем временем тоже или сидят в буфете, или прогуливаются по платформе.
Где-то, наконец, один за другим собираются кондукторы, машинисты и кочегары, публика приглашается занять свои места в вагонах, и поезд, основательно отдохнувший, с новыми силами идет дальше.
По пути из Гейдельберга в Дармштадт случился целый скандал, вызванный тем обстоятельством, что мы, имея билеты на обыкновенный пассажирский поезд, сели с ними в скорый (это только одно название «скорый», на самом же деле такие поезда в Германии ходят со скоростью не более двадцати миль в час, да и то с вышеописанными остановками). Когда обер-кондуктор сделал это ошеломляющее открытие, он остановил поезд на ближайшем полустанке, где «скорым» поездам вовсе не полагается останавливаться, пригласил каких-то двух необыкновенно важных чиновных особ. Те, строгим тоном приказав моему спутнику (лучше меня владеющему немецким языком) следовать за собой, повели его в контору начальника полустанка, который и подверг его строжайшему допросу насчет нашего дерзостного нарушения железнодорожных правил.
Б. был бледен и, видимо, взволнован, но держался с таким достоинством и мужеством, что я мог быть вполне спокоен за его участь, хотя он в момент его задержания и шепнул мне, что если с ним случится здесь что-нибудь недоброе, то чтобы я поосторожнее сообщил об этом его бедной матери.
Но, к общему нашему удовольствию, он довольно скоро вернулся ко мне в вагон и объявил, что все обошлось благополучно. Он объяснил начальнику платформы, что невольное нарушение германских железнодорожных правил произошло, во-первых, потому, что мы не обратили внимания на то, что наши билеты действительны только для тихих поездов, во-вторых, что мы не нашли никакой разницы между скорыми и тихими поездами, и, в-третьих, что мы беспрекословно готовы внести причитающуюся с нас добавочную плату. Это объяснение вполне удовлетворило строгих чинов, и они с почетом проводили Б. обратно до самого поезда, отход которого тотчас же и состоялся, так что отдых его на этот раз продолжался очень недолго, — всего тринадцать с половиною минут.
Но когда мы отъехали половину расстояния до следующей станции, Б. вдруг впал в мрачное уныние. На мои расспросы о причине его внезапного грустного настроения он признался мне, что горько раскаивается в том, что сгоряча, в порыве совсем несовременного послушания, сделал приплату к билетам. Теперь же, поостыв, он пришел к заключению, что просто-напросто сглупил, как неопытный мальчишка, пойманный в первой шалости. Не поддайся он своей национальной слабости — разыгрывать из себя на континенте миллионера, которому нипочем швыряться деньгами по первому требованию всякого встречного, а иногда и без всяких посторонних требований, он бы отлично мог отделаться от этой приплаты, притворившись не понимающим ни слова по-немецки. Тем бы дело и обошлось. Что возьмешь с человека, не понимающего, о чем ему говорят?
Кстати, Б. припомнил, что когда он два года тому назад путешествовал по Германии с тремя другими приятелями, то железнодорожные власти точно так же прицепились к ним за то, что они с билетами первого класса сели в вагон второго.
К сожалению, он не мог в точности припомнить, как это произошло. Кажется, он и его компания приехали на вокзал как раз пред третьим звонком, так что они едва успели вскочить в ближайший вагон второго класса, вместо первого, до которого дальше было бежать. Во всяком случае, со стороны Б. и его спутников не было ни малейшего злоумышления, когда они забрались в вагон низшего класса с билетами высшего, т. е. дороже оплаченными.
Увидев у целой группы второклассных пассажиров билеты первого класса, контролер пришел в видимое возбуждение и звенящим голосом стал снимать с виновных суровый допрос.
Один из приятелей Б., знавший немного по-немецки, но любивший хвастаться и этим немногим, с большим трудом объяснил контролеру, почему он со своими спутникам попал не в тот вагон. Суровое лицо контролера чуть-чуть прояснилось, но голос его оставался по-прежнему сухо-официальным, когда он потребовал с виновного за сделанную ошибку восемнадцать марок штрафа.
С не меньшим трудом поняв, что нужно контролеру, злополучный пассажир покорно достал кошелек и вручил ему требуемую сумму.
Что же касается остальных членов группы, в том числе и Б., то, хотя они все хорошо владели немецким языком, но притворились, что не знают ни слова и ничего не понимают.
Контролер минут десять старался втолковать им, что он говорит на чистейшем немецком языке, который каждому должен быть понятен, но притворщики в ответ на это только вежливо улыбались и твердили на своем родном языке, что им нужно попасть в Ганновер.
Контролер потерял терпение и привел начальника станции, который также потратил несколько минут на то, чтобы убедить провинившихся пассажиров в необходимости уплатить по восемнадцати марок штрафа с билета. Но пассажиры с самым невинным видом продолжали улыбаться и твердить, что едут в Ганновер, где их уже давно ждут.
Переглянувшись между собой и выразительно пожав плечами, передернув усами и разведя руками, начальник с контролером удалились. На смену им появилось новое начальствующее лицо в треуголке и расшитом золотом мундире. Это лицо, к которому, впрочем, вскоре присоединились и начальник станции с контролером, было в таком волнении, что едва могло ворочать языком. Это лицо тоже пыталось заставить притворщиков понять себя, но все было тщетно: Б. и двое его спутников с чисто британской невозмутимостью продолжали свою роль. Побившись с ними еще с четверть часа, все три железнодорожных чина плюнули и ушли, решив предоставить самому правительству взыскивать с этих «бараноголовых англичан» следующие ему пятьдесят четыре марки как оно пожелает.
В среду мы перебрались через границу Германии и вновь очутились в пределах Бельгии.
Я люблю немцев. Б. не верит мне и говорит, что я пишу это только из любезности к ним. Но он ошибается. Я говорю совершенно искренно и знаю, что у немцев очень крепкие головы и их не вскружишь никакими любезностями.
На это Б. возражает, что я никак не мог в течение каких-нибудь двух недель так хорошо изучить немцев, чтобы составить себе о них верное понятие. Но я говорю, что привык судить по первому впечатлению и редко ошибаюсь.
Немцы, в самом деле, сразу произвели на меня очень приятное впечатление, и я уверен, что оно не изгладилось бы и при более продолжительном знакомстве с ними. Я ошибаюсь обыкновенно только тогда, когда перестаю руководствоваться своими чувствами и пускаюсь в рассуждения.
И это вполне естественно. Чувства нам прирожденны, а мысли мы сами себе составляем. Голос природы нас никогда не обманывает.
По наружности почти все немцы — народ рослый, широкоплечий и высокогрудый. Они несловоохотливы, зато взгляд их полон мысли. Подобно всем крупным существам, они добродушны и обходительны.
Трезвенникам, противникам табака и вообще разным ригористам в Германии не везет. Немцу трудно понять, чтобы то, что ему нравится, могло быть вредно для него.
Немец любит свою большую трубку и свою кружку пива, любит, чтобы то и другое наполнялось, как только опустеет. Вместе с тем он желает, чтобы и другие любили это.
Если вам вздумается объехать всю Германию с предложением таких средств, после которых человек во всю свою жизнь не захочет больше выпить кружки пива или выкурить трубку, то едва ли вы найдете во всей объединенной империи хоть одного чистокровного немца, который не ответил бы вам, что вы напрасно трудитесь; а если вы все-таки будете приставать к ним с вашими убеждениями и увещеваниями во вкусе трезвенников, то вам может и достаться от здорового немецкого кулака.
Немец сам знает, что ему полезно и что вредно; он, так сказать, в самом себе носит меру дозволенного, которой редко изменяет. Для того чтобы не напиваться допьяна, ему нет надобности украшать себя пестрыми ленточками и бегать по улицам с красною тряпкою на палке и громкими криками, как то делают члены «Армии спасения» у нас в Англии.
