Естественно, вышеупомянутые тенденции достигли своего полного развития только спустя большой промежуток времени, то есть после Возрождения; таким же образом только с пришествием христианства гуманизм в виде религиозного пафоса стал господствующей темой во всем периоде этой цивилизации. С другой стороны, несмотря на все это, в Греции у философии почти всегда был центр не столько в себе, сколько в метафизических и мистериософских элементах, являвшихся отголосками традиционных учений; более того, она всегда сопровождалась —даже в эпикурействе и у киренаиков —элементами духовного становления, аскетизма и независимости. Греческие «физики» во многом продолжали заниматься «теологией»; только невежество некоторых современных историков могло предположить, что, например, «вода» Фалеса или «воздух» Анаксимандра соответствовали реальным материальным стихиям. Более того, некоторые даже предпринимали попытки повернуть новый принцип против себя самого в попытках добиться частичной реконструкции прежнего состояния.

Именно таков был случай Сократа, полагавшего, что философское понятие сможет помочь преодолеть как случайность частных мнений, так и индивидуалистический и развращающий элемент софизма, и в то же время вернуться к универсальным и надындивидуальным истинам. Этой попытке суждено было привести —в виде переворачивания с ног на голову —лишь к фатальному отклонению: подмену духа дискурсивной мыслью путем представления в качестве подлинного бытия его образа, который, хотя и являлся образом бытия, тем не менее оставался небытием, человеческим и нереальным созданием, чистой абстракцией. Мысль, в которой сознательно мог излагаться принцип «Человек есть мера всех вещей» в стиле софистов —откровенно индивидуалистическом и разрушительном —открыто проявляла свои отрицательные признаки, представляя собой видимый симптом упадка, а не опасности. Но мысль, которая, напротив, пыталась поместить универсальное и бытие в форме, которая им свойственна —рационально и философски —и превзойти партикуляризм и случайность мира чувств при помощи понятий путем риторики[744] составляла самый опасный соблазн и самую обманчивую иллюзию, инструмент гуманизма и, следовательно, намного более основательного и развращающего ирреализма, которому суждено было позже в полной мере совратить Запад. 

«Объективизм», который некоторые историки философии порицают в греческой мысли, был своего рода якорем в смысле опоры, который эта мысль использовала, сознательно или нет, со стороны традиционной мудрости и традиционных воззрений на человека. Когда эта опора прекратила свое существование, мысль постепенно стала причиной самой в себе, теряя все трансцендентные и сверхрациональные отсылки —вплоть до рационализма и современного критицизма.

Здесь можно указать лишь на другой аспект «гуманистического» переворота, представленного Грецией: развития искусств и словесности в гипертрофированном смысле, уже профанном и индивидуалистическом. По сравнению с силой первых времен это развитие нужно считать вырождением и распадом. Пик древнего мира находится там, где, наряду с грубостью внешних форм, глубинная сакральная реальность передавалась без экспрессионизма в величии ясного и свободного мира. Таким образом, лучший период Эллады соответствует так называемым греческим Средним векам, характеризовавшимся своими эпосом, этосом и идеалами олимпийской духовности и героического преобразования. Цивилизованная и философская Греция, «Мать искусств», которой так восхищаются современные люди и чувствуют ее такой близкой, была Грецией сумерек. Это ясно понимали те народы, которые все еще сохраняли тот же мужественный дух ахейской эры в чистом виде, как первоначальные римляне: см., например, у Катона[745] презрение к новому поколению «философов» и литераторов. И эллинизация Рима под этим аспектом гуманистического и почти что просвещенческого развития, продвигаемая эстетами, поэтами, писателями и эрудитами, во многом была прелюдией к его собственному упадку. Таков общий итог, несмотря на те сакральные, символические и независимые от автора элементы, которые сохранили греческое искусство и литература как память о том, что присутствовало в великих традиционных цивилизациях и уже отсутствовало в вырожденном древнем и, позже, современном мире.

Рим появился на свет в указанный период кризисов, проявившихся повсюду в традиционных цивилизациях древности. За исключением Священной Римской империи, отчасти явившейся северогерманской попыткой оживить древнеримский идеал, Рим нужно рассматривать как последнюю великую реакцию на кризис этого рода, как попытку —успешную на протяжении полного периода —разорвать фронт сил упадка, в полную силу действовавших в средиземноморских цивилизациях, и организовать совокупность народов, осуществив в более твердой и масштабной форме то, чего в свое время (но лишь ненадолго) добился своей властью Александр Великий.

Но окончательная значимость Рима ускользнет от нас, если мы не осознаем прежде всего всю неоднородность главной линии его развития и традиций большей части италийских народов, среди которых Рим возвысился и утвердился[746] .

Было справедливо отмечено, что доримское население Апеннинского полуострова составляли этруски, сабиняне, оски, сабеляне, вольши, самниты, а на юге —финикийцы, сикулы исиканы, греческие и сирийские переселенцы, и так далее —когда вдруг в некий момент, непонятно как и почему, между почти всеми этими народностями с их культами, законами, претензиями на политическое господство разгорелся конфликт; появился новый принцип, достаточно мощный, чтобы подчинить все вокруг, коренным образом преобразовать все древнее, вызвав экспансию, имеющую ту же самую необходимость, что и великие силы сущности вещей. Никто еще не говорил о происхождении этого принципа, а если и говорили, то лишь на эмпирическом и поверхностном уровне —что тождественно тому, что не говорить вовсе; и те, кто предпочитает останавливаться перед римским «чудом» больше как перед объектом изумления, нежели как перед тем, что нужно объяснить, занимают более мудрую позицию. За величием Рима мы видим силы арийско-западного героического периода; за его упадком —упадок тех же сил. Естественно, в уже разнородном и далеко отошедшем от своих истоков мире необходимо сущностно опираться на надысторическую идею, поскольку она способна действовать как формирующая сила. В этом смысле можно говорить о присутствии в Риме арийского элемента и его борьбе против сил Юга. Наше исследование не может опираться только на расовую и этническую основу. Установлено, что еще до кельтских миграций и этрусского периода в Италии возникли «ядра», происходящие непосредственно от северо-западной расы; эти «ядра», в сопоставлении с туземными расами и сумеречными ветвями палеосредиземноморской цивилизации атлантического происхождения, имели такое же значение, что и появление в Греции дорийцев и ахейцев. Следы подобных «ядер», особенно в символике (например, в находках в Валь-Камонике) отчетливо указывают на гиперборейский период, на культуры «северного оленя» и «боевых топоров». [747] Кроме того, возможно, что древние латины в узком смысле представляли собой сохранившуюся ветвь или новое проявление этих «ядер», в разном отношении смешанную с другими италийскими народностями. Но, несмотря на это, в первую очередь необходимо помнить об уровне «духовной расы». Тип римской цивилизации и римлянина может иметь ценность свидетельства присутствия и мощи той же силы, которая являлась осевой для героически-уранических периодов северо-западного происхождения. Насколько спорной является расовая однородность изначального Рима, настолько реально формирующее воздействие, которое данная сила оказывала на материю, к которой она была приложена, возвышая ее и дифференцируя по отношению ко всему, что принадлежало иному миру.