С другой стороны, когда мы переходим на магический план, всякое направление в пространстве соответствует определенным «влияниям», которые часто изображались как сверхъестественные существа, духи и им подобные; это знание определяло не только важные аспекты предсказательной науки и геомантии (характерно развитие этой дисциплины на Дальнем Востоке), но также и доктрины священных ориентации при обряде и расположение храмов (искусство ориентации соборов сохранилось в Европе до Средних веков), всегда в соответствии с законом аналогий и с позволяемой этим законом возможностью расширить человеческий и видимый элемент в космическое и невидимое измерение. Как одно мгновение традиционного времени не соответствовало другим из-за действия (особенно обрядового), которое нужно было предпринять, таким же образом, в общем, не существовало ни единой точки, области или места традиционного пространства, которое соответствовало бы другому —даже в более широком смысле из-за того факта, что, например, некоторые обряды требовали подземных мест или пещер, в то время как другие требовали горных вершин, и так далее. Существовала настоящая священная география —не произвольная, но соответствовавшая физической транспозиции метафизических элементов и отражавшая теорию о существовании «священных» стран и городов, традиционных центров духовного влияния на земле, а также окружений, посвященных «оживлению» любого действия, разворачивавшегося в них и ориентированного на трансценденцию. Говоря в общем, в мире Традиции расположение храмов и многих городов было не случайным, а также не следовало простым критериям удобства; их строительству предшествовали особые обряды, оно повиновалось особым законам ритма и аналогии. Не составляет труда опознать те элементы, которые демонстрируют, что пространство, в котором разворачивался традиционный обряд, является не пространством современного человека, а живым, судьбоносным, магнетическим пространством, где всякий жест имел свой смысл, а каждый начерченный знак, произнесенное слово, совершенное действие получали смысл фатальности и вечности и преображались в своего рода решение невидимого. Но пространство обряда нужно рассматривать как более интенсивную стадию пространства в общем восприятии человека Традиции.
Следовательно, из этого круга идей вовсе не вытекают соображения о «мифах», которыми, согласно нашим современникам, древний человек украшал различные элементы и аспекты природы. Истина состоит в том, что здесь мы вновь обнаруживаем противопоставление высшего реализма и гуманизма, отделяющее традиционное от современного.
«Чувство природы», как оно понимается современным человеком, то есть как лирико-субъективный пафос, пробуждаемый в чувствах отдельного человека при виде природы, у традиционного человека почти что отсутствовал. Перед высокими снежными пиками, тишиной лесов, течением рек, загадками пещер и так далее традиционный человек испытывал непоэтические впечатления, свойственные романтической душе, ареальное чувство —даже если зачастую смутное —сверхъестественного, то есть сил (нуменов), пронизывавших эти места; эти чувства переводились в различные образы —духов и богов стихий, водопадов, лесов и так далее, определяемые воображением, но не произвольно и субъективно, а в соответствии с необходимым процессом. Иными словами, можно полагать, что в традиционном человеке сила воображения не была ограничена ни материальными образами, соответствующим чувственным впечатлениям, ни произвольными субъективными образами, как в случае с фантазиями или мечтами современного человека. Напротив, нужно заключить, что в традиционном человеке сила воображения была в некоторой степени свободной от физических чувств, как она проявляется сейчас в состоянии сна или при использовании наркотиков; но эта сила могла воспринимать и переводить в гибкие формы более тонкие впечатления от окружающей среды, которые тем не менее не были произвольными и субъективными. Когда во сне физическому впечатлению —например, такому, как давлению покрывал, —соответствует изображение падающей скалы, речь идет об определенно фантастическом, но при этом не произвольном произведении: изображение появилось из-за необходимости, независимо от «Я», как реально соответствующий восприятию символ. Так же нужно рассматривать и те сказочные образы, которыми изначальный человек населял природу. В дополнение к физическому восприятию он также обладал и «психическим» или тонким восприятием вещей и мест, соответствующим обнаруживаемому в них «присутствию», порожденному силой воображения, в разной степени свободной от физических чувств и определяющей соответствующие символические изображения: боги, демоны, элементали и духи мест, явлений и стихий. Если согласно разной силе воображения различных рас и иногда даже различных людей часто существовали различные персонификации, за этим смутным разнообразием опытный глаз увидит единство: таким же образом бодрствующий человек сразу же увидит единство смутных впечатлений, которые фантазия сна многих людей могла перевести в разные символические образы —тем не менее, эквивалентные, если свести их к четко воспринимаемой общей объективной причине.
Вовсе не будучи фантастическими поэтическими историями, наброшенными на природу, или, точнее, на те материальные изображения природы, которые только и может воспринять современный человек, мифы древних и их сказочные изображения в своей основе изначально представляли интеграцию этого объективного опыта природы: то, что спонтанно проникало в ткань чувственной информации, таким образом дополняя ее живыми и иногда даже видимыми символами тонкого, «демонического» или священного элемента пространства и природы.
Эти соображения относительно традиционных мифов и их особой связи с чувством природы, должны, естественно, —как мы уже говорили —прилагаться к каждому традиционному мифу. Нужно признать, что всякая традиционная мифология возникает как необходимый процесс относительно индивидуального сознания, происхождение которого находится в реальной, хотя и неосознаваемой и темной, связи с высшей реальностью; эта связь затем выражается в разных образах при помощи силы воображения. Вернувшись к уже недавно озвученному, скажем, что не только натуралистические или «теологические», но и исторические мифы должны рассматриваться не как произвольные и лишенные объективной ценности относительно фактов и людей выдумки, а как интеграция этих фактов, произошедшая не случайно, а при помощи крайне разнообразных причин в смысле дополнения чувства надысторического содержания, которые в этих исторических людях и событиях могут производиться более или менее в потенциальной и несовершенной степени. Поэтому итоговое отсутствие соответствия исторического элемента и мифа демонстрирует неистинность не мифа, а истории: это же имел в виду и Гегель, когда говорил о «бессилии (Ohnmacht) природы».
Сказанное до этого момента относится к присутствию некоторого рода экзистенциальной ситуации, относящейся в общем к базовой связи между «Я» и «не-Я». Эта связь лишь в последнее время характеризуется четким и жестким разделением. Получается, что в самом начале границы между «Я» и «не-Я» были, наоборот, потенциально гибкими и нестабильными, и в некоторых случаях могли частично смещаться. Когда это происходило, могла произойти одна из двух возможностей: возможность проникновения «не-Я» (то есть «природы» в смысле ее стихийных сил и ее психизма) в «Я», или проникновение «Я» в «не-Я». Первая возможность объясняет то, что в исследованиях обычаев, где существуют оставшиеся пережитки-стереотипы относительно этих состояний, называют «опасностями души» —perils of the soul. Речь идет об идее, что единству и автономии личности могут угрожать процессы одержимости и наваждения; отсюда существование обрядов и различных учреждений, имеющих своей целью духовную защиту отдельного человека и коллектива и утверждение независимости и суверенности «Я» и его структур[468] .
