Алексис, сестер твоих мы отправим домой завтра; я провожу тебя в Дерпт и тоже выеду в Тригорское.
А л е к с и с. Маменька! Отдайте госпоже Керн письмо, адресованное ей.
О с и п о в а. Нет его у меня. Это уже ничего не изменит.
В у л ь ф. Маменька! Мне лучше остаться с Анетой и приехать осенью вместе с нею в Тригорское.
О с и п о в а. Госпожа Керн и слышать не хочет больше о Тригорском. Увы! Может быть, так лучше. Во всяком случае, для Пушкина.
А л е к с и с. Как бы вам не рассориться и с вашим соседом.
О с и п о в а. Не рассоримся. Я надеюсь на всегдашнюю снисходительность Пушкина ко мне и на его ум.
Анна Вульф в слезах идет в покои госпожи Керн; Алексис застает генерала в гостиной в той же позе и с важностью закуривает.
5
Тригорское. Гостиная. В окнах поздняя, все еще прекрасная пора осени. Входит Пушкин, и тут же показывается Анна Вульф.
П у ш к и н
А где же гостья? Или это шутка?
В у л ь ф
Нет, нет, приехала внезапно, с мужем,
Который и привез ее мириться
С семейством нашим.
П у ш к и н
Что же это значит?
Сей генерал, что доброта сама?
А, впрочем, я и думал: добрый малый,
С которым обращаются жестоко,
Как водится, смеясь над старым мужем.
В у л ь ф
Добро и зло соседствуют в сердцах,
Как видно, и в словах, вас недостойных.
П у ш к и н
Так объясните мне, чего не знаю.
В у л ь ф
Но здесь шарада; разгадать ее
Вы не сумели при уме-то вашем,
Лишь масло подливали вы в огонь,
Как бес.
П у ш к и н
(довольный)
Как бес! Ах, с вами спорить в радость
Всегда мне было. Слишком вы умны
Для женщины влюбленной и жены.
В у л ь ф
А вам не хочется блистать умом,
Я знаю; да, когда ума палата,
Как золотом полна, что дорожить
Богатством.
П у ш к и н
Нет, поэзия должна,
Прости, о Феб, быть глуповатой чуть,
Как женщина при всех дарах Венеры…
Слышны голоса; в дом вбегают юные барышни, среди них и Зизи, затем некий господин Рокотов (сосед), Осипова, за ними Анна Керн и генерал Керн, подтянутый, важный. Пушкин раскланивается и остается в стороне.
П у ш к и н
(про себя)
И тени ни смущенья, ни волненья,
Тиха, серьезна и грустна чуть-чуть;
Лишь поклонилась, словно бы с усмешкой,
Глядит равно на всех и на меня.
А я-то возносил мольбы, как нищий
У храма красоты, самой Венеры,
Которой в радость эти восхваленья.
Я звал ее на тайное свиданье, —
Приехала, но, как нарочно, с мужем,
Что счесть нельзя иначе, как насмешку.
В у л ь ф
Нет, это цепи, как поэт в цепях,
Иль кот ученый из народной сказки.
П у ш к и н
Что я заговорил внезапно вслух?
В у л ь ф
Нет, взор ваш выразителен на диво,
Как слово ваше или карандаш, —
То зеркало души и мыслей ваших,
Я вижу в нем всю бездну бытия,
И кругом голова от страха счастья.
П у ш к и н
Не надо падать в обморок, прошу.
Керн подходит к ним.
Сударыня, мундир супруга, вид
Его достойный, делают прекрасней
Вас во сто крат, прелестней, беззащитней.
О, дорого б я дал увидеть в паре
С его величеством в мазурке вас,
Воздушную и юную, как фея
Из снов моих, из юности лицейской.
О, зрелище какое, генерал!
Г е н е р а л
И что же вы сказать хотели, сударь?
Все невольно переглядываются.
К е р н. Мне кажется, я поняла. Да, у меня было три встречи с императором Александром Павловичем, о которых я вспоминаю с изумлением, не приснилось ли это все мне. Здесь все об этом наслышаны, а некоторые были свидетелями, но мне хочется рассказать о них вам. Вы поэт, вы летописец нашей жизни, которая становится уже историей.
П у ш к и н. Да, прекрасно!
К е р н. В Полтаве готовился смотр корпуса Сакена, в котором муж мой был дивизионным командиром. Немного прибитая на цвету — как говорят в Малороссии, — необыкновенно робкая, выданная замуж… слишком рано, я привезена была в Полтаву. Тут меня повезли на смотр и на бал, где я увидела императора. Сакен был со мною знаком, он и указал государю на меня, и сказал ему, кто я. Император имел обыкновение пропустить несколько пар в польском прежде себя и потом, взяв даму, идти за другими. Что, Пушкин?
П у ш к и н. Вы прекрасно рассказываете! Продолжайте, пожалуйста.
К е р н. Эта тонкая разборчивость, только ему одному сродная, и весь он, с его обаятельною грациею и неизъяснимою добротою, невозможными ни для какого другого смертного, даже для другого царя, восхитили меня, ободрили, воодушевили, и робость моя исчезла совершенно.
П у ш к и н. Да, конечно!
К е р н. Не смея ни с кем говорить доселе, я с ним заговорила, как с давнишним другом и обожаемым отцом! Он сказал о муже, между прочим: "Храбрый воин". Это тогда так занимало их!
