— Люмос!..

И, повинуясь его словам, вспыхнули огни, и ярче загорелся осколок звезды в старом подсвечнике.

Он забрался на диван, обнял колени и только тогда заметил, что дрожит.

Бен был всего на несколько лет старше его… Серьёзный, даже строгий, он не позволял детям засиживаться дольше положенного, не потому что считал важными приказы заведующей, а потому что верил: только дисциплина и самоконтроль помогут им выжить. Он не хотел, чтобы яд несбывшихся желаний отравил детей, потому спрятал свои мечты… Он считал, что спасает их… Софи рассказывала, как они всем приютом провожали Бена… Они верили, что Бен, безупречный Бен, почти ничем не отличающийся от взрослых, сумеет найти счастье в их мире… Но взрослый мир неласково встретил его… Разметал мечты, разорвал надежды… И вот уже Бен вкалывал себе в вены кокаиновый заменитель счастья, забыв о тех, кто ждал его на берегу…

А он?.. Он сможет спасти других и себя?.. Он вовсе не такой сильный, как Бен. Чудеса каждый день рождаются и умирают у него в душе… Хватит ли ему веры, когда война начнёт убивать?..

Из-за полок с книгами приковылял чёрный ворон. Он пристально смотрел на юношу, словно пытаясь прочитать, что произошло с ним за этот день.

Сегодня Карл почти потерял Бена. Он никогда не был его другом, наверное, даже наоборот: Бен не скрывал, что Карл ему не нравится… И всё же он чувствовал странную пустоту потери… Долгие месяцы он представлял Бена счастливым, открывающим для себя новые земли и новое небо, а Бен всё это время медленно сгорал, и не было рядом никого, готового протянуть ему руку…

Дверь открылась, и в прихожую тяжело вошёл профессор Снейп. Он снял мантию, прошёл в комнату, почти упал в кресло и достал из папки несколько пергаментов.

Карл вжался в спинку дивана, словно пытаясь стать невидимым. Обычно профессор прогонял его. Но сегодня у него не было на это ни времени, ни сил. Наверное, профессор тоже думал, что неизменный чёрный сюртук делает его невидимым. Но Карл замечал… Последнее время он часто вспоминал свой первый год в Хогвартсе: профессор тогда заставлял дрожать каждого переступившего порог его кабинета, заносчиво спорил с директором о поведении Поттера и был наполнен яркими и горькими надеждами. Теперь взгляд потух, лицо ещё больше осунулось… Мечты его, пожалуй, сбылись. Но слишком много в них оказалось горечи…

Часы на стене пробили двенадцать, а они продолжали играть в невидимок.

Северус понимал, что нужно повернуться и приказать мальчишке убираться, но не хотелось тратить время на препирательства. Сегодня, он это чувствовал, мальчишка просто так не уйдёт…

Потом навалилась усталость. Он почти не спал последнюю неделю… Чем ближе становилась осень, тем тяжелее делались сны…

Нужно было встать и дойти до кровати. Но дорога до соседней комнаты показалась вдруг длиннее нескольких километров… Веки налились свинцовой тяжестью, и буквы в пергаменте закружились в нелепом танце…

Нельзя признавать, что ты устал. Стоит признать — и усталость раздавит тебя… Но сейчас так хочется закрыть глаза… Не будь мальчишки, он бы так и сделал… Что за важность, где смотреть кошмары — в кровати или в кресле?.. Но мальчишка продолжает изображать из себя невидимку, и поэтому…

Странно, столько людей видели, как он входит в класс, глотает безвкусные торты в Большом Зале Хогвартса, даже как он убил, видело полшколы!.. Но никто не видел, как он спит… Кроме матери… Те несколько женщин не в счёт. Он уходил раньше, чем они заснут, или они уходили, не дожидаясь его…

Во сне ты беззащитен. Каждый может произнести непростительное заклятие, каждый может увидеть твоё лицо… Такое, в котором ты и самому себе не признаешься… Заснуть перед кем-то — значит полностью довериться ему… Он никому не доверяет… Он просто устал… Поэтому так хочется закрыть глаза… Поэтому так хочется…

Горящие свечи тихо освещали ребёнка, замершего на диване, и человека, спящего в кресле…

Город окутал туман. Словно серые дождливые облака, устав висеть в небе, опустились на землю и теперь медленно плыли по рекам, улицам, площадям. Им не было дела ни до солнца, горящего где-то в вышине, ни до цветов, мечтающих о тёплых лучах. С одинаковым безразличием пропускали они через свои молочно-студенистые тела вереницы машин, ещё пустые лотки с мороженым, кошек, собак, прохожих… В узких улочках, затенённых высокими домами, туман становился таким густым, что сам казался сгорбившимся стариком, бездомной собакой, потерянной плюшевой игрушкой… Порой создаваемые им фигуры выглядели такими реальными, что уже люди, сонно бредущие по городу, начинали казаться призраками, сотканными из воды и холода.

Туман стирал краски, расстояния, крал звуки. Он делал одинаковыми все лица, равнодушными — все души… В тумане легко можно было не расслышать стонов нищего, умирающего на холодных камнях, можно было не разглядеть человека с белой тростью, неловко простукивающего тротуар впереди себя… Можно было не увидеть чужие слёзы, не увидеть боль в глазах… Можно было не заметить, наступить, растоптать… Туман был естественным оправданием, бесспорным алиби… Нас всех не было здесь, был только туман…

Этого ворона тоже должны были растоптать: слишком медленно он брёл по дороге, слишком медленно уворачивался от тонких, острых каблуков, да и летать, похоже, не умел… Но словно какая-то магическая сила охраняла ворона: его не трогали ни кошки, ни люди, и он продолжал плыть в сером мареве, словно весенний кораблик, сложенный из чёрного листа бумаги.

Ворон пересёк большую площадь, повернул налево, прошёл несколько кварталов и остановился напротив небольшого трактира, над дверью которого дремал вырезанный из дерева дракон. Некоторое время ворон будто размышлял о чём-то, потом медленно спустился по пыльным ступеням. Двери из непрозрачного стекла открылись, почувствовав странного посетителя. Он тяжело перевалил через порог — и створки снова закрылись.

«Чудо техники в этом притоне…» — проворчал ворон, неловко запрыгнув на скамейку возле одного из столиков в дальнем углу.

— Не все, кто приходит сюда, обладают зрением или руками, — спокойно ответил сидящий за столом человек.

«В твоих словах всегда слышатся нравоучения, Дала…»

— В словах каждого собеседника содержится мудрость, возможно, мой голос звучит чуть-чуть громче.

«Я не для того проделал такой путь, чтобы слушать твои сказки», — недовольно проворчал ворон.

— А зачем же ты пришёл сюда? — печально спросил волшебник.

Ворон не ответил.

— Мы встречались только раз, в месте, похожем на это, в Йокогаме, — тихо продолжил Дала Вонгса. — Тогда с тобой был светловолосый юноша. Ты пил виски с генералами, рассказывая им, как с помощью твоей страны их крошечные острова станут миром. А твой сын листал потрёпанную книгу со странными знаками, текущими сверху вниз. Он не понимал этого языка и, хотя помнил магические слова, — не произносил их. Он знал, стихотворения нельзя переводить заклинаниями. Стихотворения передаются от сердца к сердцу…

Полковник фон Дитрих замер, даже отблески бумажных фонарей не дрожали в его глазах: впервые за много лет перед ним был человек, в воспоминаниях которого Альфред оставался живым.

— И тогда твой сын подошёл ко мне и попросил перевести пять строк. Я спросил, почему он выбрал именно это стихотворение. Он ответил: «Мне нравится, как оно течёт по странице… Похоже на дождь…» Я ответил ему, что японский — не мой родной язык, но я постараюсь помочь. Ты слышал это стихотворение, Вильгельм?

Полковник молчал.

— Это была книга стихов Исикава Такубоку. А вот стихотворение, которое выбрал твой сын.