Киреев А. А. (1833–1910) – генерал от инфантерии, известный публицист-славянофил
Новикова О. А. (1840–1925) – писательница, сестра А. А. Киреева.
Филиппов Т. И. (1825–1899) – государственный и церковный деятель, выпускник историко-филологического факультета Императорского Московского университета, по своим взглядам примыкал к кружку славянофилов, активно сотрудничал в изданиях последних «Москвитянин», «Московский сборник», «Русская беседа». Чиновник особых поручений при Св. Синоде (1857). С 1864 г. на службе в ведомстве государственного контроля, государственный контролер (1889–1899). Автор сочинений по актуальным вопросам церковной жизни, друг и корреспондент К. Н. Леонтьева.
Тем не менее главная заслуга К. Н. Леонтьева заключается не в критике Ф. М. Достоевского, а в том, что он угадал подлинное направление мысли Л. Н. Толстого. Его «большая правда» – в последовательном и настойчивом отстаивании церковного, святоотеческого понимания христианства, понимания, которое всегда противостояло и будет противостоять любым попыткам обновления церковной жизни по чуждым Церкви образцам.
Однако позиция К. Н. Леонтьева была уязвима в одном важном пункте. Она не учитывала того колоссального дефицита миссионерско-воспитательного воздействия на общество, того вакуума авторитетной в обществе, можно сказать, практической церковности, который существовал в России. Трактовка К. Н. Леонтьевым учения Христа оказывается весьма проблематичной. С его точки зрения, Христос учил, что «на земле все неверно и все не важно, все даже нереально, а действительность и вековечность настанет после гибели земли и всего живущего на ней: вот та осязательно-мистическая точка опоры, на которой вращался и вращается до сих пор исполинский рычаг христианской проповеди». В этом, в отличие от «утешительного ребячества» и «младенчески болезненных» мечтаний и восторгов, т. е. проповеди «розового христианства», К. Н. Леонтьев видит «суровый и печальный пессимизм» и «мужественное примирение с неисправимостью земной жизни»[364]. С точки зрения Леонтьева, в реальном мире явлений в действительности нет ничего верного, кроме той простой и несомненной истины, что «все должно погибнуть», поэтому забота «о земном благе грядущих поколений», о «человечестве» – самообман, а любовь, милосердие и справедливость есть только трагический «корректив жизни», «паллиативное лечение язв»[365]. Реальная жизнь, а не эта призрачная будет только на новой земле и на новом небе, но мы ничего об этой жизни знать не можем. Творить дела любви на земле нужно только из страха загробных мук и из стремления к загробному блаженству: «Она ведь ужасна – эта жизнь – и никогда не поправится…»[366]
Взгляды К. Н. Леонтьева были выражением крайнего, абсолютного антропологического пессимизма – объективного и субъективного. Более того, сам Леонтьев полагал, что этот пессимизм является подготовительным шагом к истинно религиозному мировоззрению, причем христианство по своему содержанию, считает он, вполне соответствует этому пессимистическому взгляду на человека. Проклятие земли, зло мира – по Леонтьеву, эти великие символы выражают сущность христианского мировоззрения. Божественный Промысл совершенно игнорирует любые действия человека на земле, которые представляют собой только случайные и слепые блуждания в темноте, подготовляющие пришествие Антихриста, а его ум может хвалиться только своими заблуждениями. В воспоминаниях об афонском старце архимандрите Макарии (Сушкине) К. Н. Леонтьев утверждает, что сущность христианства составляют мысли о загробной жизни, райском блаженстве и адских ужасающих муках – именно то, что Леонтьев называет трансцендентным эгоизмом. Земля и небо – «взаимное отрицание».
К. Н. Леонтьеву, по отзывам близких ему по духу современников, в частности В. В. Розанова и Л. А. Тихомирова, человеку лично большой порядочности, искренности, чистоты, утонченной способности к состраданию, отзывчивости, заботе о молодых друзьях, не хватало почему-то простого, евангельского понимания человеческой беды и простой, евангельской способности сострадать этой беде. Хотя действительно настоящая, а не фарисейская, показная, «любовь к дальнему», любовь к человечеству рождается и воспитывается из «любви к ближнему», любви к человеку, есть и обратное влияние: социальный горизонт, широта любви, есть тоже необходимое условие любви вообще; любовь к конкретному человеку невозможна без любви к человеку вообще, к человечеству. А суть христианской проповеди и евангельской борьбы за правду на земле, в сущности, и заключается именно в любви к человеку вообще – любви с сотериологическим горизонтом, главной заботой которой является спасение души каждого конкретного человека. Именно это чувство, основа которого глубоко сотериологична, является условием и фундаментом культурного строительства на земле, будь то сфера образования и воспитания или любая другая сфера конструктивной человеческой деятельности.
В этом смысле можно вслед за протоиереем С. Булгаковым говорить о трагической тайне К. Н. Леонтьева: в его мировоззрении, в его взгляде на духовную реальность присутствуют языческие мотивы. В чем-то очень важном, сущностном он оставался до конца непросвещенным в христианском смысле этого понятия, а его эстетическому идеалу не хватает столь характерной для Евангелия умягченности, которая в русской публицистике была всегда отмечена «болезнью совести, мотивами жалости и покаяния»[367].
В рассуждениях К. Н. Леонтьева своеобразно отразился кардинальный разрыв между небесным и земным, будущим и настоящим, личным и общим, разрыв, который в контексте христианской жизни фактически делает бессмысленными любые человеческие действия, начиная с воспитания детей в семье и кончая социальными и гражданскими добродетелями. Парадоксально, но образ мира К. Леонтьева действительно не содержит категорию «будущее»[368]: его философия антиисторична – она отрицает, обессмысливает любые человеческие усилия. Но если сторонники апокатастасиса интерпретируют человеческую будущее с точки зрения «тотального позитива» («спасутся от вечных мук все»), то К. Н. Леонтьев, наоборот, относится с большим недоверием, скепсисом к любым человеческим попыткам борьбы за добро.
Когда К. Н. Леонтьев противопоставляет «твердые вероучительные основы» и «прикладные к земной жизни добродетели» и утверждает, что первые важнее для Церкви, чем вторые, он фактически оказывается в ловушке. Конечно, с христианской точки зрения ценность могут иметь только те дела, которые совершаются по вере, но сама вера может проявиться только в делах (понимаемых, конечно, очень широко). Антиномия «страх Божий и любовь к человечеству» преодолевается в полноте христианского учения и христианской любви, но парадокс К. Н. Леонтьева заключается в том, что, похоже, в его доводах действительно нет места «совершенной любви», которая является неким нравственным апостольским абсолютом и которая изгоняет страх вон (1 Ин. 4:18).
Огромное значение для понимания представлений К. Н. Леонтьева о «розовом христианстве» имеет его переписка с В. В. Розановым, которая, по замечанию Розанова, продолжалась хотя и неполный год, но сразу поднялась «высоким пламенем» – и объясняет, почему: «…почва была хорошо подготовлена <…> Строй тогдашних мыслей Леонтьева до такой степени совпадал с моим, что нам не надо было сговариваться, договаривать до конца своих мыслей: все было с полуслова и до конца, до глубины понятно друг в друге»[369].
Позднее, уже после смерти К. Н. Леонтьева, В. В. Розанов назвал работу Леонтьева о «розовом христианстве» одной из самых блестящих и мрачных. Очень характерно, как он определяет содержание этого сочинения: анализ глубокого процесса, который начался в русском христианстве – водоворота христианства, стержнем которого является вопрос о примате нравственности или мистики[370].
