С другой стороны, Л. Н. Толстой пытается убедить своих читателей, что православная вера есть набор случайно возникших обманов и идолопоклонство, причем одним из главных обманов является идея Воскресения Христова, факт, который всю свою жизнь Л. Н. Толстой не только не принимал, но и прямо отрицал, причем часто в кощунственной форме, даже незадолго до смерти[157].
Следует сразу сказать, что философии Л. Н. Толстого совершенно чуждо понятие «Откровение». Всю жизнь для писателя Крест Христов (т. е. факт воплощения, страданий и Воскресения Христа) был, если вспомнить знаменитые слова ап. Павла, большим искушением: «А мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие» (1 Кор. 1:23). Истинная жизнь, о которой часто говорит Толстой, у него всегда самостоятельно пережитый опыт, а по отношению к чужому религиозному опыту Толстой мог проявлять очень часто только нетерпимость, причем в агрессивной форме[158].
Значит ли это, что Л. Толстой был только рационалистом и совершенно не воспринимал мистическую сторону в христианстве, как считали некоторые авторы, писавшие о Толстом? Это очень важный, принципиальный и сложный вопрос, и на нем я хотел бы остановиться более подробно.
Начну с замечания Н. А. Бердяева, который подчеркивал, что мистика Л. Н. Толстого – мистика первостихий жизни (так ярко проявившаяся в «Казаках»), которая «никогда не встречается с Логосом, то есть никогда не может быть осознана»[159].
Логос (
греч. λογος – слово, мысль, смысл) – термин классической философии, означающий одновременно и высказанное, и имеющее смысл. В философском понимании – наиболее глубинные закономерности мира. В Евангелии от Иоанна (Ин. 1:1–14) и затем у святых отцов Логос – Единородный Сын Божий, воплощенный и рожденный, то есть ставший Богочеловеком Иисусом Христом.
Эта же мысль присутствует в работах П. Бицилли, который противопоставляет «чистую мистику» Л. Толстого и «христианскую мистику» Евангелия и утверждает, что Л. Н. Толстой является ярким и своеобразным представителем именно первой[160]. Здесь, очевидно, под «чистой мистикой» следует понимать сложный комплекс, имеющий именно языческо-пантеистическую основу.
Другими словами, рационализм Л. Толстого не есть рационализм западного толка, который в XIX веке трансформировался в позитивизм и позже в сциентизм (то есть поклонение науке). Толстой не был просто прогрессистом, типичным рационалистом позитивистского толка, боровшимся с суевериями. Обратим внимание на то, например, что он всю жизнь был неспособен оформить свое учение в виде последовательной системы или доктрины (понадобилась помощь В. Черткова).
В рационализме Толстого присутствуют «русские» или даже «православные» элементы. По мысли Бердяева, это полуязыческая мистика космоса, стремящаяся найти какое-то обоснование в Евангелии (во всяком случае, в эпоху писания «Казаков»), но очень далекая при этом от христианской мистики (например, от исихазма или откровений католических авторов Средневековья). Не случайно ведь стремление писателя образовывать конструкты, производные от слова «разум», в которых присутствуют понятия «жизнь» и «любовь» (например, столь важное для взглядов Толстого «разумение жизни»). Можно сказать, что парадоксальным образом рационализм Л. Толстого иррационален, ибо очень сильно ориентирован на чувство.
Сам Толстой в период создания первых двух романов прекрасно осознавал значение мистической первоосновы художественного делания. С удивительной глубиной он выразил ее в письме «бабушке», А. А. Толстой, написанном в 1878 г., то есть во время напряженных размышлений о новом романе, посвященном декабристам.
«Я теперь весь погружен в чтение из времен 20-х годов и не могу вам выразить то наслаждение, которое я испытываю, воображая себя в это время. Странно и приятно думать, что то время, которое я помню, 30-е года, – уж история. Так и видишь, что колебание фигур на этой картине прекращается и все устанавливается в торжественном покое истины и красоты <…> Молюсь Богу, чтобы он мне дозволил сделать хоть приблизительно то, что я хочу. Дело это для меня так важно, что, как вы ни способны понимать все, вы не можете представить, до какой степени это важно. Так важно, как важна для вас вера. И еще важнее, мне бы хотелось сказать. Но важнее ничего не может быть. И оно то самое и есть».
Л. Н. Толстой и А. А. Толстая. Переписка (1857–1903). М., 2011. С. 353.
В 1912 г. вышел в свет сборник «О религии Льва Толстого», в котором заметное место принадлежит статье ушедшего из жизни в 35-летнем возрасте от нефрита русского религиозного философа В. Ф. Эрна. Я думаю, что это вообще один из лучших текстов о Толстом, когда-либо написанный. В своей статье Эрн подчеркивает, что то, что русская интеллигенция давно забыла и растеряла – веру и религиозное вдохновение – «Толстой со стихийной силой вулкана вынес из-под земли, обогащенный тем таинственным соприкосновением с народной душой, и с великой стихией народной жизни, которое составляет высшее достоинство гения»[161].
Вулканическая стихийность Толстого – мистико-космическая стихия Ерошки «Казаков», которая, в определенный момент жизни натолкнулась на Камень Церкви, ушиблась о Него, обиделась и по своей гордости и лукавству затаилась. После чего ее с таким успехом стали оправдывать «любовь к добродетели» и рассуждения о неразумности Церкви другого героя графа Толстого – Нехлюдова, который, как зловещий символ, впервые появляется в ранних произведениях писателя и торжествует окончательно в последнем романе «Воскресение». Последние тридцать лет жизни Толстого – процесс вырастания и расширения разумного, но бесплодного Нехлюдова, все более занимавшего место страстного, но гениального Ерошки. Нехлюдов – Толстой так и не смог почувствовать бессилие своего ума и опыта перед чем-то большим и властным, и в финале «”противнейшая самоуверенность” “выдуманной” немцами богословской науки становится необходимой основой Нехлюдовского похода против Церкви – величайшей святыни русского народа»[162].
Итак, значение рационального компонента, ratio, в проповеди Л. Толстого, невозможно отрицать, но его не следует и переоценивать. Вопреки общепринятому представлению, хотя рациональность и является важным аспектом мышления Толстого, она все-таки не первостепенный, а наиболее поверхностный аспект его религии. Толстой сам употреблял слово «рационалистический» неоднократно в отрицательном смысле (см. напр.: 37, 349; 57, 5). Современный швейцарский исследователь Х. Мюнх указывает, что рационализм Л. Толстого не есть рационализм метода: писатель очень хорошо понимал границы «разумного знания» и то обстоятельство, что разум не может помочь человеку в поисках смысла. Концепция Л. Толстого – это скорее «разумная вера» (52, 18; 58, 231 и многие другие), а сам писатель может быть охарактеризован как «повинующийся разуму мистик любви»[163].
Но после так называемого духовного переворота все упростилось. Безусловно отрицая какое-либо мистическое содержание в христианстве, писатель настойчиво подчеркивал глубокий моральный смысл учения Христова, Закона Христова, который духовно живет во всех людях и который люди должны открыть в себе и следовать ему. Л. Н. Толстой решительно отрицает искупительный характер страданий Христа, Который победил мир и спас его «не тем, что пострадал за нас, а тем, что страдал с любовью и радостью, т. е. победил страдания и нас научил этому» (85, 209), и категорически не принимает Церковь Христову, полагая, что истинная церковь – это «люди, соединенные исполнением Его воли – церковь в истинном значении этого слова» (85, 79).
