Именно в рамках этой псевдонаучной и псевдокультурной деятельности в медиа-пространстве синодальный акт 1901 г. представляется как одна из скандальных страниц истории Русской Церкви. Синодальное определение объявляется «бумагой сомнительного канонического свойства», а потом и «только бумажкой», ничем «в сравнении с тайной вечности»[485]. Такая безграмотность, рассчитанная исключительно на внешний эффект, тем более предосудительна, что сам Л. Н. Толстой никогда не относился к этому церковному акту как к «бумажке».
Конечно, можно было бы не обращать никакого внимания на интернет-публикации «маргиналов от науки», если только не учитывать, как распространены подобные точки зрения даже во вполне серьезных и солидных научных трудах. Церковь при этом настойчиво призывается к переосмыслению своих отношений с писателем: «От своего имени Толстой сказать уже ничего не может. Но эта возможность есть у Русской Церкви. Не пора ли понять и принять Толстого как великого русского христианина, выразившего в своем учении о законе любви и непротивлении злому неисчерпаемые гуманистические возможности русского православия»[486].
И так далее. Нет смысла далее перечислять подобные примеры.
Складывается впечатление, что некоторые современные исследователи работают по следующему методу, впервые точно описанному В. Ф. Ходасевичем: «Котлета, съеденная Львом Толстым в 1850 году, для доцента – сущий клад; Толстой еще ест убоину. Но котлета 1900 года – уже несчастье, потому что не укладывается в схему»[487]. Пришло время констатировать, что в отношении русской жизни и русской культуры подобная «котлетная наука» трещит по всем швам.
Что же на самом деле нам известно по поводу подготовки акта 1901 г.?
Вопрос об отлучении Л. Н. Толстого мог быть поставлен только после смерти императора Александра III, который называл писателя не иначе как «мой Толстой» и постоянно просил его «не трогать», чтобы не сделать из него мученика. При этом первое такое указание было дано достаточно рано, возможно, еще в 1886 г.[488]. О существовании подобного запрета сообщают многие авторы, например, уже упоминавшаяся графиня А. А. Толстая[489].
В очень интересном варианте этот запрет представляет в своих воспоминаниях Н. А. Епанчин (1857–1941), профессиональный военный, генерал от инфантерии, добросовестный мемуарист, писавший только о том, что видел или твердо знал сам. Он сообщает, что когда К. П. Победоносцев подал императору Александру III доклад с предложением об отлучении Л. Толстого (к сожалению, не назван год такого доклада!), царь наложил на него резолюцию: «Не делайте из Толстого мученика, а из меня его палача»[490].
Кроме того, как сообщает С. А. Толстая, император был неравнодушен и к таланту писателя. Так, в 1887 г., после чтения драмы «Власть тьмы», Александр III сказал: «Я очень рад, что он вернулся на прежнюю дорогу. Я не сочувствую его философским статьям, но должен сознаться, что они написаны с таким огромным талантом, что увлекают…и не одну молодежь» (ТМЖ. 2, 12). Даже по поводу «Крейцеровой сонаты» император заметил: «Я и не знаю, за что запрещать ее», а когда ему пояснили, что повесть смягчена в последней редакции, он прибавил, что это может ее только испортить (ТМЖ. 2, 119).
«Еще я помню, что, когда я сказала Государю, что Лев Николаевич как будто расположен к художественной деятельности, Государь сказал:
– Ах, как это было бы хорошо! Как он пишет! как он пишет – с особенным ударением на слове как, сказал он».
(ТМЖ. 2, 187).
Эту информацию подтверждают многие современники Александра III, например, граф С. Д. Шереметьев или Эмиль Диллон (1854–1930), корреспондент ряда английских газет, прекрасно знавший русский язык и переводивший Л. Толстого. Диллон уверен, что из всех русских писателей император предпочитал именно Л. Толстого, но не доверял ему как мыслителю. Не забудем, кроме того, что жена Александра III, императрица Мария Федоровна, была покровительницей семьи Чертковых, мать которого находилась с ней в очень близких отношениях.
Конечно, современники прекрасно понимали, почему представители власти не торопятся с репрессиями против Толстого. В 1890 г. в цитированном уже выше письме Т. И. Филиппову из Оптиной пустыни К. Н. Леонтьев объясняет, что ссылка Л. Н. Толстого имела бы совершенно отрицательные последствия, так как сохранила бы от его влияния «десяток мужиков», но привлекла бы к нему «сотни образованных юношей»[491].
Обратим также внимание на описание визита к императору Александру III С. А. Толстой, жены писателя, по поводу издания «Крейцеровой сонаты» – рассказ об этом визите, помимо дневников графини и ее мемуаров, содержится во многих письмах современников, в частности, в письме Н. Н. Страхова В. В. Розанову от 19 апреля 1891 г. Визит продолжался час, и «все ее просьбы были уважены <…> с этих пор сам Государь будет цензором Толстого – того, что он вперед задумает напечатать»[492]. Описание визита подчеркивает сочувственное отношение императора к писателю. Очень примечателен также комментарий В. В. Розанова к этому письму, который замечает, что по отношению к императору Л. Н. Толстой поступил «с невероятной грубостью», не оценив деликатного отношения к нему Александра III, и принялся «на виду» и «для народа» переводить конфликт с правительством «в шумную гласную ссору»: «Работа его была не тихая и внутренняя, не была работа “души”, а именно – публициста. Государь собственно очень много сделал для него, сжав большим внутренним усилием долг и личную жажду защищать Церковь, им определенно и горячо любимую, и “защитником” коей его видел весь народ, и призывал к этому долг Государя»[493].
Эта точка зрения подтверждается данными других источников. Складывается впечатление, что в конечном счете любая выходка Л. Н. Толстого находила оправдание или прощение у императора. Очень характерна в этом отношении история с толстовской статьей о голоде 1892 г. В этом году в английской газете «Daily Telegraph» была напечатана статья «Почему голодают русские крестьяне» (или «О голоде»), выдержки из которой затем в обратном переводе с английского 22 января 1892 г. перепечатали «Московские ведомости». Эти публикации в правительственных кругах были расценены как антиправительственная провокация, более опасная, нежели революционная агитация. Именно в этот момент возникает полумифический слух, что Л. Толстого объявят помешанным или сошлют в Суздальский монастырь.
Графиня А. А. Толстая по поводу провокативного эпизода имела еще раз возможность подчеркнуть лояльность императора по отношению к писателю. Узнав из донесения министра внутренних дел Д. А. Толстого о случившемся и о большом возбуждении публики, Александр III категорически заметил: «Прошу Льва Толстого не трогать; я нисколько не намерен сделать из него мученика и обратить на себя негодование всей России. Если он виноват, тем хуже для него»[494].
Хотя эта статья вызвала большой переполох и сильный гнев императора, никаких последствий для писателя эта история не имела, что дало повод А. В. Богданович отметить в дневнике: хотя толки о высылке Толстого были совершенно определенными в январе, в феврале уже «видно, что с Толстым очень церемонятся»[495].
Теперь понятно, почему сразу после смерти Александра III С. А. Толстая написала мужу: «Покойный Царь тебя знал и понимал, а этот – Бог еще его, бедного, знает» (ТМЖ. 2, 377).
