Мы направились в глубь двора, прошли мимо водоема для стирки, задержались там на мгновение, разглядывая валек для белья и рассуждая об аккуратности; потом пошли дальше. Не помню, о чем говорил мой друг; припоминаю лишь, что его речи показались мне остроумными, я рассмеялся, он тоже. Моя веселость заразила его. Небо было такое ясное, воздух так чист; казалось, вся природа радуется вместе с нами. Так бывает в лучшие моменты нашей жизни.

Эскобар обратил внимание на гармонию нашего настроения с окружающей природой, возвышенность его суждений поразила меня; он снова заговорил о моей матери, называя ее ангелом красоты духовной и телесной.

Слишком долго было бы приводить все высказывания Эскобара. Кроме прочих достоинств, он еще умел быстро и правильно считать. У него был математический ум. Трудно вообразить, с какой скоростью мой друг складывал и умножал числа в уме. Деление, всегда представлявшееся мне труднейшим действием, казалось ему сущим пустяком; Эскобар щурил глаза, поднимал их кверху, шептал что-то про себя — и задача решена. Он мог одновременно проделать это с семью, тринадцатью, двадцатью цифрами. Склонность его к занятию арифметикой была огромна; ему нравился даже сам вид арифметических примеров; он считал, что от чисел куда больше пользы, чем от всех двадцати пяти букв алфавита.

— Есть буквы ненужные, без них вполне можно обойтись, — говорил он. — Какая разница между «д» и «т»? Они звучат почти одинаково. А «б» и «п», «с» и «з», «к» и «г»? Они просто-напросто вносят путаницу в орфографию. Зато не существует двух цифр с одинаковым значением: четыре это четыре, а семь это семь. Ты только посмотри: четыре и семь образуют при сложении одиннадцать. Удвой одиннадцать — получишь двадцать два; умножь его само на себя — получится четыреста восемьдесят четыре, и так далее. Однако самая удивительная цифра — нуль. Сам по себе он ничего не значит; но служит этот знак для увеличения. Пятерка всего-навсего пять, а поставьте около нее два нуля, она превратится в пятьсот. Итак, ничтожное количество превратилось в большое, чего отнюдь не получается при удвоении букв, ведь мой аппетит не меняется в зависимости от того, напишу я это слово с двумя «п» или с одним.

Меня приучили относиться с должным уважением к орфографии родного языка, и мне тяжело было слышать столь кощунственные слова, но я не осмеливался противоречить. Когда я все-таки попытался возразить, Эскобар заявил, что у меня сложилось предвзятое мнение: арифметические понятия отличаются удивительной гибкостью. Мне никогда не решить философской или лингвистической проблемы с такой быстротой, с какой он способен сложить любые суммы.

— Например… назови ряд цифр, которых бы я не знал заранее… постой-ка, сколько домов у твоей матери и каковы доходы с каждого из них? — и если я не подсчитаю ее общий доход через две, да нет, через одну минуту, можешь меня повесить!

Я принял вызов и на следующей неделе принес ему лист бумаги, на котором было записано количество домов и плата за наем. Эскобар схватил записку, пробежал ее сверху донизу и, пока я следил по часам, шептал…

О! Даже ветер не догнал бы его! Сказано — сделано: через полминуты он выкрикнул:

— Итого, семьдесят мильрейсов[96] в месяц.

Я был потрясен. Учтите, речь шла не меньше чем о девяти домах, и плата за наем колебалась от семидесяти до ста восьмидесяти рейсов. На все вычисления мне пришлось бы затратить минуты три-четыре, обязательно прибегнув к бумаге, а Эскобар мгновенно произвел их в уме. Он бросил на меня торжествующий взгляд и спросил, правильно ли сосчитано. Я вынул из кармана листочек и показал ему: сумма оказалась той же самой — семьдесят мильрейсов.

— Это доказывает, что математика намного проще, чем науки гуманитарные, и потому гораздо естественнее. Природа бесхитростна. А искусство сложно и запутанно.

Я пришел в восторг от умственных способностей моего друга и, не сдержавшись, обнял его. Мы прогуливались во внутреннем дворике семинарии, товарищи увидели мое движение. Находившемуся здесь же священнику не понравилось такое бурное проявление чувств.

— Скромность, — назидательно заметил он, — не допускает чрезмерных порывов; цените друг друга, но соблюдайте умеренность.

— Они завидуют, — шепнул мне приятель, — надо не попадаться вместе им на глаза.

Я прервал его:

— Пусть завидуют, тем хуже для них.

— Но…

— Будем еще дружнее, чем раньше.

Эскобар украдкой сжал мою руку, да так сильно, что у меня до сих пор ноют пальцы. Конечно, это иллюзия, если только не следствие долгих часов безостановочного письма. Дадим перу немного отдохнуть.

Дружба с Эскобаром становилась все крепче; Жозе Диас тоже всячески старался доказать мне свою преданность. Как-то раз он сказал:

— Решено, ты скоро покинешь семинарию.

— Каким образом?

— Завтра я тебе все открою. Сейчас меня зовут играть в карты; завтра на улице или даже во время мессы я расскажу, в чем дело. Идея столь праведная, что не грешно поведать ее и в храме божьем. До завтра, Бентиньо.

— Но она осуществима?

— Без сомнения.

Все разъяснилось на следующий день. Возвышенность идеи пленила мое воображение. В первый момент я, признаться, удивился. Вот о чем шла речь. Моя мать, по словам приживала, уже раскаивалась в содеянном и с радостью взяла бы меня из семинарии, если бы не боялась нарушить обет. Однако в Священном писании сказано, что освобождать от обетов могут апостолы. А папа — апостол бога на земле. Посему мы отправимся в Рим просить у папы разрешения от обета…

— Как твое мнение?

— Мне нравится ваша идея, — ответил я, поразмыслив немного. — Неплохой выход из положения.

— Единственный выход, Бентиньо, единственный! Я сегодня же поговорю с доньей Глорией, и месяца через два, а то и раньше мы будем в пути…

— Отложите разговор до будущего воскресенья; дайте мне сначала обдумать…

— О! Бентиньо! — прервал Жозе Диас. — О чем тут думать? Я знаю, почему ты колеблешься… Сказать? Ты не обидишься на старика? Тебе хотелось бы посоветоваться кое с кем.

Говоря откровенно, я собирался посоветоваться и с Капиту и с Эскобаром, но прикинулся непонимающим. Вероятно, он имеет в виду ректора? Но разве не опасно довериться ему в таком деле? Нет, ни к ректору, ни к наставнику и ни к кому другому я не буду обращаться; просто мне нужно все хорошенько продумать, в воскресенье я дам ответ, а пока скажу только, что идея, по-моему, неплохая.

— Неплохая?

— Да. Конечно.

— Так почему не решить вопрос сегодня же?

— Поехать в Рим — дело не шуточное.

— До Рима язык доведет, а в наше время язык заменяют деньги. У тебя вполне хватит денег на себя… А на меня и не потребуется; штаны, три рубашки да хлеб насущный — больше мне ничего не надо. Я буду жить, как апостол Павел, который занимался ремеслами, когда проповедовал слово божие, хотя я пойду не со словом божьим, а за словом божьим. Мы возьмем письма от интернунция и епископа к нашему послу и капуцинам… Конечно, с таким же успехом можно получить разрешение от обета и не покидая дома; но гораздо лучше тебе самому отправиться в Ватикан. Вообрази себе такую картину; простершись ниц, ты просишь папу о великой милости и целуешь ногу апостолу; его святейшество с евангельски кроткой улыбкой дает тебе благословение. Ангелы взирают на него с высоты. Мадонна обещает святейшему сыну церкви исполнить его желания, и все, что тебе дорого на земле, Бентиньо, благословит небо…

Однако давно пора кончать главу, а Жозе Диас продолжал говорить без умолку. Он обращался к моим чувствам католика и влюбленного. Я представил себе, как легко станет на душе у матери, как обрадуется Капиту, когда я окажусь дома. Стоит ради этого совершить маленькое путешествие в Рим; где находится Рим географически, я знал; какое место он занимает в нашей духовной жизни — тем более, но понятия не имел, как отнесется Капиту к такой затее. А это было для меня главным. Если моя подруга не захочет, я не поеду; поэтому сначала надо посоветоваться с Капиту и Эскобаром, он тоже даст мне добрый совет.