Не знаю, сколько времени заняли приготовления к моей пытке… Знаю лишь, что отец и дочь приблизились ко мне: он нес скальпель, она — флакон.

— Аугуста, — сказал капитан, — будь осторожна. Чтоб ни капли эфира не пропало. Возьми-ка вон тот канделябр. Хорошо. Присядь вот сюда, на скамеечку. Я проткну ему голову. Едва я выдерну скальпель, введи трубку и потяни за эту пружинку. Двух минут хватит, вот тебе часы.

Я слышал все это, обливаясь холодным потом. Внезапно глаза мои словно провалились куда-то внутрь; фигура капитана приняла чудовищные, фантастические размеры; комната наполнилась желто-зеленым светом, и все предметы стали постепенно терять свою форму… И все вокруг меня погрузилось в густые сумерки.

Я ощутил острую боль на макушке; что-то острое вонзилось мне в мозг. Больше я ничего не чувствовал. Думаю, что я потерял сознание.

Когда я пришел в себя, в лаборатории никого не было: отец с дочерью исчезли. Где-то впереди мне померещился какой-то занавес. Чей-то громкий, резкий голос раздался в моих ушах:

— Ну же! Просыпайтесь!

— Что такое?

— Просыпайтесь! Если хотите спать, так спите дома, для этого не надо идти в театр.

Я наконец совсем открыл глаза и увидел рядом с собою незнакомого человека; я сидел в кресле, в зрительном зале театра Сан-Педро.

— Пошевеливайтесь, — сказал человек, — мне запирать пора.

— А спектакль разве кончился?

— Десять минут тому назад.

— И я все это время проспал?

— Как убитый.

— Какой позор!

— Да уж, выглядело это неважно; все, кто сидел близко, смеялись, глядя на вас: вы чуть ли не половину спектакля проспали… И все время дергались, страшный, видно, сон приснился?

— Да, кошмар… Вы уж извините, я сейчас уйду.

И я ушел, поклявшись, что больше никогда, как бы ни скребло на сердце, не пойду смотреть ультраромантическую драму: прескучны все до одной…

Когда я выходил на улицу, меня окликнул швейцар и подал мне записку от капитана Мендонсы. В ней было сказано следующее:

Ну да, я знал теперь, что Мендонса из реальной жизни — это не Мендонса из моего сна… и, однако, я так и не пошел к нему. Пускай орут злопыхатели — ты все-таки царствуешь над миром, о суеверие!

Говоря по правде, жаль, что дочь дезембаргадора[103], девушка с такими моральными и физическими данными, ничуть не волновала бакалавра Агиара. Но не торопитесь с выводами, уважаемая читательница, потому что имя бакалавра Агиара также ничего не говорило сердцу Серафины, и это несмотря на все таланты бакалавра, редкое изящество манер и прочие достоинства, которыми обычно наделяют героя романа.

Однако перед вами не роман, а подлинная и правдивая история, вот почему повествование это невелико по размеру и лишено красот стиля и пространных рассуждений. Рассказываю все, как было на самом деле.

Теперь, когда вам известно, что эти двое не любили друг друга и даже не помышляли об этом, следует сказать, что их родители как раз желали, рассчитывали, а быть может, и имели свой интерес в том, чтобы их дети полюбили друг друга и поженились. Однако родители полагают, а господь располагает. Комендадор [104] Агиар, отец бакалавра, особенно настаивал на женитьбе, потому что хотел, чтобы сын занялся политикой, а сделать это, как ему казалось, много проще, стань его сын зятем дезембаргадора, весьма активного члена одной из партий и в тот момент депутата генеральной ассамблеи.

В свою очередь дезембаргадор полагал, что его дочери неплохо бы получить свою долю в богатом наследстве, которое должно было перейти к сыну комендадора после смерти отца.

Какая жалость, что эти двое — надежда своих родителей — разрушали все планы, глядя друг на друга с полным равнодушием. Семьи часто обменивались визитами, сходясь то на вечеринки, то на праздники, однако ни Жоан, ни Серафина не делали даже шага навстречу друг другу. Нужно было срочно принимать меры, и комендадор решил разузнать, что у сына на уме.

— Жоан, — начал как-то воскресным вечером отец, оставшись после чая в кабинете с сыном наедине, — ты никогда не думал посвятить себя политике?

— Что ты! Избави бог! — испуганно отвечал бакалавр. — Чего ради мне думать о политике?

— Ради того же, что и все…

— Но у меня нет призвания.

— Появится.

Жоан улыбнулся.

Отец продолжал:

— Я неспроста спросил тебя об этом. Один человек задал мне этот вопрос, и я вынужден был промолчать, имея в виду одно весьма важное обстоятельство.

— Какое же?

— Мне сказали, что ты часто бываешь на лекциях и собраниях вместе с дезембаргадором.

— А как же иначе — ведь мы дружим домами.

— И я так ответил. Того, кто спрашивал, похоже, убедил мой ответ, но, как видно, он имел в виду другое…

Бакалавр выжидательно глядел на отца, а тот раскуривал сигару.

— Он предположил, — продолжал комендадор, пуская дым, — что ты ходишь… я хочу сказать… что ты надеешься… одним словом, что ты влюблен.

— Влюблен?

— Вот именно.

— В дезембаргадора?

— Ну и шутник! В дочку дезембаргадора.

Жоан Агиар расхохотался. Отец засмеялся тоже, хотя это был скорее не смех, а гримаса.

Воцарилось молчание.

— Однако что тут смешного? — спросил комендадор. — Ведь даже дети влюбляются. А тебе пора жениться, ей — выходить замуж. Наши семьи общаются. Вы часто бываете вместе. Стоит ли удивляться, что посторонний человек мог сделать такое предположение?

— Ты прав, но все это не так.

— Тем лучше… или — тем хуже.

— Хуже?

— Проказник! — продолжал отец шутливым тоном. — Может, ты считаешь, что она засиделась? Если ты хочешь знать мое мнение, то из девиц нашего круга ни одна не может с нею сравниться.

— Даже так?

— А разве нет?

— Я этого не нахожу.

— Ты полагаешь, что она…

— Нет, она очень красива, у нее множество достоинств, однако я не считаю ее самой красивой и самой достойной из всех, кого мы знаем…

— Назови мне любую другую…

— Ну, их много!

— Назови хоть одну.

— Сесилия, например, Сесилия Родригес, на мой взгляд, гораздо красивее.

— Да она просто кривляка!

— Папа! — воскликнул Жоан Агиар таким оскорбленным тоном, что комендадор застыл от изумления.

— Что такое? — спросил он.

Жоан Агиар не ответил. Комендадор наморщил лоб и вопросительно взглянул на молчавшего сына. Он прочел, нет, скорее угадал нечто катастрофическое; катастрофическое, поймите меня правильно, для его брачно-политических или политико-брачных, не знаю, как лучше, интересов.

— Надо ли это понимать так, что… — начал было комендадор.

— Что я ее люблю? — насмешливо перебил его сын.

— Я не это хотел тебя спросить, — возразил комендадор (хотя именно это он и собирался спросить), — но раз ты сам коснулся этого вопроса, то будет неплохо, если ты скажешь мне…

— Правду?

— Чистейшую правду.

— Я люблю ее, она любит меня, и, пользуясь этим случаем, я хочу, папа…

— Не продолжай, Жоан.

Бакалавр испуганно умолк.

— Ты хочешь жениться, не так ли? Неужели ты сам не видишь, что это невозможно? Я не хочу сказать, что это невозможно вообще: всякое случается на этом свете, если того требует природа. Но ведь у общества свои законы, которые мы не должны нарушать, а согласно этим законам такая женитьба невозможна.

— Невозможна!

— Ты принесешь невесте в дар мое имущество, свой диплом бакалавра и карьеру. А что даст тебе она? Даже красоту и ту — нет, потому что ты один считаешь ее красивой. Кроме того, и это главное, у ее семьи дурная слава.