Мы остановились под фонарем. Тетушка поинтересовалась, не забыл ли я о намерении матери отдать меня в семинарию, и спросила, как я отношусь к этому. Я ответил уклончиво:

— Миссия священника прекрасна.

— Не спорю, но по душе ли она тебе? — смеясь, пояснила она.

— Я поступлю, как скажет мама.

— Кузина Глория очень хочет твоего посвящения, но если бы она и не желала этого, в доме есть люди, которые внушают ей подобные мысли.

— Кто же?

— Догадайся! Не дядя Косме, ему-то все равно, и уж не я, понятно.

— Так, стало быть, Жозе Диас?

— Разумеется.

Я притворился, будто ничего не понимаю. Тетушка объяснила, что сегодня вечером приживал напомнил матери о ее давнишнем обете.

— Возможно, кузина Глория со временем и забыла бы о своем обете, но попробуй забудь, когда у тебя над ухом без конца твердят о семинарии! И какие речи произносятся, какие дифирамбы поются во славу церкви, да еще с каким пафосом. И говорится все это лишь по злобе, ведь Жозе Диас так же религиозен, как этот фонарь. Предупреждаю, остерегайся его… Ты и не представляешь себе, что он о тебе говорил…

— Расскажите! — попросил я, рассчитывая услышать еще раз о моей любви к соседке.

Но тетушка уклончиво ответила, что не может передать весь разговор, и снова посоветовала мне не доверять Жозе Диасу, этому интригану, спекулянту, подхалиму, грубияну, несмотря на изысканные манеры, — она, не стесняясь, высказала свое мнение о нем. Выждав немного, я отважился сказать:

— Тетя Жустина, окажите мне услугу.

— Какую?

— Не могли бы вы… Предположим, я не хочу быть священником… не могли ли бы вы повлиять на маму?

— Нет, нет, — прервала она, — кузина Глория упряма, и ничто на свете не заставит ее изменить решение, разве только время… Ты был совсем маленьким, а она уже делилась своими планами с друзьями и знакомыми. Напоминать ей о принятом обете я бы никогда не стала — зачем доставлять людям неприятности, но и просить за тебя отказываюсь. Если твоя мать обратится ко мне: «Кузина, как вы считаете?» — я отвечу: «Кузина Глория, если у Бентиньо есть призвание, пусть он будет священником; но раз призвания нет, оставьте его в покое». Таково мое мнение, но сама я высказывать его не собираюсь.

Больше я ничего не добился от тетки и даже пожалел, что затеял с ней разговор, не посоветовавшись с Капиту. А родственница моя разошлась и долго еще не давала мне уйти, болтая о пустяках: о жаре, о наступающем празднике непорочного зачатия, о моих молитвах и, наконец, о Капиту. Как ни странно, тетушка Жустина не сказала о ней ничего дурного, напротив, она признала, что со временем девочка станет красавицей. А мне она и тогда казалась самой прекрасной девушкой в мире, и я провозгласил бы это во всеуслышание, если бы страх не сковал мне уста. Но когда кузина принялась расхваливать Капиту за серьезность, трудолюбие и привязанность к моей матери, я не удержался и начал поддакивать ей. При каждом слове собеседницы я одобрительно кивал, и лицо мое озарялось восторженной улыбкой. Я и не догадывался, что тем самым подтверждаю наветы Жозе Диаса, которые тетка слышала в гостиной, если она и без того им не поверила. Только потом, лежа в постели, я сообразил это. Я припомнил, как глаза ее внимательно следили за выражением моего лица. Казалось, она пустила в ход все органы чувств и не только видела и слышала меня, но и обоняла и ощупывала. Может быть, она ревновала меня, но какая уж там ревность к подростку у сорокалетней вдовы! И все-таки донья Жустина с меньшим жаром стала хвалить Капиту, назвав ее шалуньей и плутовкой… не из ревности ли? Нет, скорее другое… Так оно и было. Чужие переживания воскрешали в тетушке Жустине отголоски ее собственных, давно забытых чувств. Поэтому ей нравилось наблюдать за мной.

— Мне необходимо поговорить с вами завтра. Назначьте место.

Думаю, такая просьба показалась Жозе Диасу странной. Тон у меня получился не слишком повелительный, — зря я опасался, но и сам выбор слов резко отличался от моей обычной манеры говорить; детскую нерешительность как рукой сняло, и приживал, несомненно, почувствовал во мне что-то новое. Я обратился к нему в коридоре, когда мы шли пить чай. Жозе Диас находился под впечатлением от романа Вальтера Скотта — он читал его вслух матери и тетушке Жустине. Читал он медленно и нараспев. От этого замки и парки словно становились обширнее, пруды многоводнее, а на небосводе оказывались тысячи никому не ведомых звезд. Диалоги он произносил на разные голоса, изображая всех действующих лиц, и даже пытался передавать оттенки чувств.

После чая приживал сказал мне:

— Поговорим завтра на улице. Мне надо сделать кое-какие покупки, я возьму тебя с собой, мама, наверное, разрешит. У тебя завтра нет занятий?

— Нет, урок был сегодня.

— Тем лучше. Я ни о чем не спрашиваю тебя, так как заранее уверен, что дело серьезное.

— Да, сеньор.

— До завтра.

Все получилось как нельзя лучше. Правда, мать решила, что день очень жаркий, и не позволила мне идти пешком; мы сели в омнибус у ворот дома.

— Ничего, — сказал Жозе Диас, — выйдем у Городского сада.

Жозе Диас относился ко мне словно любящая мать или преданный слуга. Когда меня начали отпускать из дома, он добился, чтобы рассчитали моего слугу, и сам всюду сопровождал меня. Он заботился о моих вещах, о моих книгах, о моем здоровье и произношении. Ему приходилось журить меня за ошибки, но всегда он стремился смягчить нравоучение шуткой. Когда мне было восемь лет, Жозе Диас познакомил меня с азбукой. Позже, когда падре Кабрал обучал меня латыни, закону божьему и священной истории, он присутствовал на уроках, рассуждал на богословские темы и постоянно спрашивал падре: «Не правда ли, наш юный друг делает большие успехи?» Приживал убеждал мать, что я «чудо-ребенок»; он знавал немало способных мальчиков, но я одареннее их всех, да к тому же обладаю многими чертами характера, удивительными в моем возрасте. За что меня хвалит Жозе Диас, я не понимал, но слова его доставляли мне большую радость; похвала всегда приятна.

Мы вошли в Городской сад. По аллеям уныло бродили почтенного вида старики, прогуливались бездельники. Мы направились к террасе. У меня не хватало духу сразу приступить к делу.

— Давно я здесь не был, больше года, — сказал я.

— Неправда, — возразил он, — не прошло и трех месяцев с тех пор, как ты гулял здесь с нашим соседом Падуа, разве не помнишь?

— Верно, но мы ведь оказались в парке случайно…

— Он попросил донью Глорию отпустить тебя с ним, и она по доброте душевной согласилась: однако, поверь мне, не следует показываться с нашим соседом на улице.

— Я много раз выходил с ним…

— Ты был тогда совсем ребенком, и Падуа вполне мог сойти за слугу. А сейчас ты взрослый, и он возомнит о себе бог знает что. Наконец, это должно быть неприятно твоей матери. Вообще-то Падуа неплохие люди. Капиту — милая девочка, хоть в глазах у нее что-то дьявольское… Ты заметил, какие у нее глаза? Манящие и лживые, как у цыганки. Да это еще пустяки, но ее тщеславие и льстивость… просто непереносимы. Донья Фортуната — почтенная женщина, да и муж ее, не отрицаю, человек достойный, занимает хорошую должность, живет в собственном доме. Однако мало быть честным и порядочным человеком, надо еще уметь выбирать себе подходящих друзей. У Падуа прямо тяга ко всякому сброду. А ведь с кем поведешься… И говорю я так не со зла, не потому, что он плохо отзывается обо мне и смеется над моими латаными сапогами.

— Извините, — перебил я, остановившись, — сосед никогда не отзывался о вас дурно; напротив, недавно он сказал при мне, что вы человек очень способный и говорить умеете, словно депутат в парламенте.