Что за мученье был этот обед! К счастью, Сабина посадила меня рядом с дочкой Дамашсено доной Эулалией, или попросту Лоло, весьма миленькой барышней, поначалу немножко застенчивой, но только поначалу. Ей не хватало светскости, но этот недостаток искупался сиянием девичьих глаз, глаз великолепных и почему-то ни на секунду не отрывавшихся от моей персоны, разве только затем, чтобы взглянуть на поданное блюдо, но к еде Лоло почти не притрагивалась, и потому глаза ее редко обращались к тарелке. После обеда она пела; голосок у нее и вправду был «прелестный», как его определил Дамашсено. Тем не менее я поспешил откланяться. Сабина пошла меня проводить и стала допытываться, понравилась ли мне дочка Дамашсено.

— Да как тебе сказать…

— Прехорошенькая, не правда ли? — подхватила Сабина. — Немного диковата, но зато какое сердечко! Настоящая жемчужина. Ну как, подходящую я тебе нашла невесту?

— Я не любитель жемчуга.

— Ах, какой упрямец! Для кого только ты себя бережешь, не понимаю… Смотри, перезреешь, никому не будешь нужен. Я думаю, мой дорогой, хочешь ты или не хочешь, но тебе следует жениться на Лоло.

Говоря это, Сабина похлопывала меня ладонью по щеке, по-голубиному нежно, но в то же время властно и решительно. Боже мой! Так вот почему она со мной помирилась! Я был обескуражен этой мыслью, но таинственный голос призывал меня поспешить в дом Лобо Невеса; я простился и тут же забыл о Сабине и ее домогательствах.

— Как поживает моя дорогая мамочка?

Эти слова, как всегда, рассердили Виржилию. Она сидела у окошка, одна, глядя на луну, и встретила меня приветливо, но как только я напомнил ей о нашем сыне, она рассердилась. Ее коробило от этих намеков, и мои преждевременные отцовские восторги были ей неприятны. А она уже была для меня священным существом, божественным сосудом, и я не стал ее больше раздражать. Поначалу я предполагал, что эмбрион, этот еще никому не известный эскиз живого существа, ложась тенью на наши отношения, усиливает в ней угрызения совести. Но я ошибался.

Никогда еще Виржилия не была столь несдержанна и неосторожна в проявлении своих чувств. Ни окружающие, ни собственный муж, казалось, вовсе ее не заботили.

Нет, угрызения совести здесь были ни при чем. Тогда я вообразил, что Виржилия просто-напросто выдумала свою беременность, дабы еще сильнее привязать меня к себе, но обман не мог длиться вечно, и мысль о необходимости сознаться в своей лжи угнетала ее. Такое предположение отнюдь не являлось нелепостью: моя милая Виржилия не раз лгала мне, и с какой легкостью…

Однако в тот вечер мне открылась истина. Виржилия боялась родов и стыдилась своей беременности. Она очень мучилась, производя на свет своего первенца, и теперь воспоминания об этом часе, когда она была между жизнью и смертью, заставляли ее дрожать, словно ее ждала гильотина. Что до стыда, то это чувство усугублялось перспективой вынужденного отказа от светских удовольствий. Да, да, в этом все дело! Я дал Виржилии понять, что ее тайные мысли разгаданы, и даже позволил себе побранить ее на правах будущего отца. Виржилия пристально на меня взглянула и тут же отвела глаза, как-то странно улыбаясь.

Где они, прошлогодние цветы? Беременность Виржилии насчитывала уже несколько недель, когда вдруг однажды вечером здание моих родительских надежд рассыпалось в прах. Эмбрион погиб на той стадии развития, когда будущего Лапласа еще невозможно отличить от черепахи. Я услыхал эту новость из уст Лобо Невеса, который, оставив меня в гостиной, пошел проводить врача в спальню несостоявшейся матери. Я, прислонившись к оконной раме, стал смотреть на зеленеющие, но еще не покрытые цветами апельсиновые деревья. Куда же делись их прошлогодние цветы?

Кто-то тронул меня за плечо; это вернулся Лобо Невес. Несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга; обоим нам было тяжело. Я стал расспрашивать, в каком состоянии Виржилия, и мы проговорили с ним около получаса. Я уже собрался откланяться, когда Лобо Невесу подали письмо. Прочитав его, он сильно побледнел, потом дрожащей рукой спрятал письмо в конверт. Мне почудилось, что он сделал какое-то движение, как будто хотел броситься на меня, но я не могу поручиться за свою память. Одно я помню отчетливо: в последующие дни Лобо Невес, принимая меня, был холоден и неразговорчив. Потом, несколько дней спустя, когда мы встретились с Виржилией в нашем домике, она мне все рассказала.

Муж дал ей прочесть письмо, как только она встала с постели. Письмо было анонимное, автор его изобличал меня и Виржилию. Никаких доказательств в письме не содержалось, о наших свиданиях, к примеру, не говорилось ни слова. Автор ограничивался предупреждением относительно моих слишком близких отношений с Виржилией и для вящей убедительности сообщал, что наша связь давно уже стала предметом пересудов. Виржилия, прочитав письмо, с негодованием объявила, что все это — наглая клевета.

— Клевета? — переспросил Лобо Невес.

— Наглая…

Муж вздохнул с облегчением, но письмо было у него перед глазами, и каждое слово в этом письме опровергало ее слова, а каждая буква старалась уличить в притворстве ее негодование. Этот человек, всегда отличавшийся твердостью характера, вдруг совершенно ослабел духом. Быть может, в воображении ему уже рисовалось всевидящее око общественного мнения, которое саркастически взирает на него, обдавая презрением. Быть может, невидимые уста повторяли ему шутки и колкости о рогоносцах, которые он когда-то слышал и сам распространял по адресу других. Он умолял жену открыть ему всю правду, заранее обещая все ей простить. Виржилия поняла, что опасность миновала: прикинувшись донельзя оскорбленной его настойчивостью, она поклялась, что никогда в жизни не слыхала от меня ничего, кроме невинных шуток и светских комплиментов. А письмо это, верно, написано каким-нибудь ее незадачливым поклонником, не преуспевшим в своих ухаживаниях за ней. И она перечислила возможных авторов — один из них открыто волочился за ней в течение трех недель, а другой даже посмел прислать ей письмо, и т. д. и т. п. Она называла их по имени и смеялась над их домогательствами, внимательно следя за выражением мужниных глаз, а затем объявила, что, дабы не давать более пищи кривотолкам, она откажет мне от дома.

Я выслушал все это в некотором смятении: причиной его была не столько необходимость еще большего притворства, — ведь отныне дом Лобо Невеса для меня закрыт навсегда, — сколько душевное спокойствие Виржилии, отсутствие в ней какого бы то ни было смущения, страха, беспокойства, угрызений совести, наконец. Виржилия угадала мои чувства. Приподняв мое лицо, — я упорно не отрывал глаз от пола, — она сказала с оттенком горечи:

— Ты не стоишь тех жертв, на которые я иду ради тебя.

Я промолчал; бессмысленно было доказывать ей, что даже капля отчаяния и страха придали бы нашим отношениям терпкую остроту первых дней счастья; кроме того, заговори я об этом, не исключено, что Виржилия обстоятельно и искусно довела бы себя до демонстрации этой капли. И я промолчал. Она с раздражением постукивала об пол носком туфельки; я приблизился к ней и поцеловал ее в лоб. Виржилия отшатнулась, словно ее лба коснулись губы мертвеца.

Чувствую, читатель, что ты содрогнулся, — во всяком случае, должен был содрогнуться. Несомненно, последнее слово предшествующей главы уже навело тебя на определенные мысли. Вглядись хорошенько в эту картину: в одном из домиков в Гамбоа — двое людей, которые уже очень давно любят друг друга. И вот один из них наклоняется к другому и целует его в лоб; тот отшатывается, словно его лба коснулись губы покойника. Здесь, в этом коротком промежутке между губами и лбом, до поцелуя и после него, заключено огромное пространство, вмещающее в себя великое множество вещей: гримасу обиды, морщину недоверия и, наконец, бледный и вялый нос пресыщенности.