А любознательность Капиту можно было бы посвятить целую главу. Ее интересовали самые разнообразные вопросы — объяснимые и необъяснимые, важные и неважные, серьезные и легкомысленные, — она хотела знать все. Капиту с семи лет обучалась в коллеже чтению и письму, арифметике, французскому языку, закону божьему и рукоделию; но плести кружево она не умела — поэтому моя подруга упросила тетушку Жустину показать ей, как это делается. Она принялась было за латынь, но падре Кабрал, предложивший в шутку давать ей уроки, спохватился, что латынь неподходящее занятие для девочек. А Капиту именно потому и увлеклась латынью, как она сама мне призналась. Она начала было заниматься английским языком со старым учителем, партнером отца по игре в карты, но это скоро ей прискучило. Дядя Косме научил ее играть в триктрак.

— Давай сыграем партию, Капиту, — говорил он.

Капиту садилась и играла, играла внимательно, любовно, если можно так выразиться. Однажды я застал ее за рисованием. Сделав карандашом последние штрихи, она спросила, похоже ли получилось. Капиту пыталась изобразить моего отца. Оригиналом служил портрет, висевший в комнате у моей матери, а теперь находящийся у меня. Рисунок не отличался совершенством, наоборот — глаза получились словно плошки, волосы — как проволока. Но учтите, Капиту понятия не имела о рисовании и набросала портрет в несколько минут. Мне он показался замечательным, хотя следует принять во внимание мой возраст и симпатию к художнице. Однако я уверен, что живопись далась бы ей так же легко, как позднее музыка. Капиту облюбовала наше старое пианино, на котором никто не играл; она зачитывалась романами из нашей библиотеки; рассматривала книги с гравюрами, допытывалась, кто изображен на картинках, когда и где происходили сражения и битвы. Жозе Диас сообщил ей эти сведения, гордясь своей эрудицией. Хотя, по правде сказать, ученый он был такой же, как и гомеопат.

Как-то раз Капиту спросила, кто изображен на медальонах в гостиной. Приживал воскликнул:

— Цезарь! Юлий Цезарь! Великий человек! Tu quoque, Brute? И ты, Брут?

Профиль Цезаря показался Капиту некрасивым, но после рассказов Жозе Диаса о его подвигах она долго не могла оторвать восхищенных глаз от портрета. Всемогущий полководец, совершивший столько подвигов! Мало того, он подарил некоей сеньоре жемчуг стоимостью в шесть миллионов сестерциев![85]

— А чему равнялся каждый сестерций?

Жозе Диас, не имевший об этом представления, восторженно провозгласил:

— Цезарь — величайший человек в истории!

При упоминании о драгоценностях у Капиту загорелись глаза. Тогда-то она и спросила у моей матери, почему та не носит больше ожерелья, диадемы и серег, в которых изображена на портрете, — она подразумевала картину, висевшую в зале.

— Эти драгоценности вдовствуют, как и я, Капиту.

— Когда вы их надевали?

— На праздник коронации.

— О! Расскажите мне о празднике коронации!

Капиту слышала о нем от родителей, но, естественно, они видели только то, что происходило на улицах. А Капиту не терпелось узнать о хорах императорской капеллы и о бальных залах. Она родилась много лет спустя после знаменитого празднества. Слыша неоднократные упоминания о дне совершеннолетия, моя подруга решила выяснить, что это такое, и желание императора вступить на трон в пятнадцатилетнем возрасте не вызвало у нее осуждения.

Любопытство Капиту было безгранично, ее интересовало все — старинная мебель и украшения, обычаи предков, воспоминания моей матери о детстве, рассказы о фазенде Итагуаи́, пословицы, поговорки, меткие словечки…

Все вызывало любознательность Капиту. Порою трудно было понять, учится ли она, поучает или делает и то и другое одновременно, вроде меня. Но обо мне пойдет речь в другой главе. А здесь я расскажу о том, как через несколько дней после беседы с приживалом я отправился утром навестить свою подругу; мать Капиту, встретившая меня в саду, сказала, не дожидаясь расспросов:

— Она в гостиной, причесывается. Ступай потихоньку, застанешь ее врасплох.

Я так и сделал, но то ли шум шагов, то ли отражение в зеркале выдали меня. Впрочем, зеркало — слишком громкое название для крошечного грошового зеркальца в латунной оправе, купленного у бродячего торговца-итальянца и висящего в простенке между окнами. Как бы то ни было, при моем появлении Капиту вздрогнула, уронила гребенку и воскликнула:

— Что-нибудь случилось?

— Ничего, — ответил я, — просто зашел к тебе до занятий с падре Кабралом. Как спалось?

— Хорошо, спасибо. Жозе Диас еще не разговаривал с доньей Глорией?

— По-видимому, нет.

— Когда же он наконец осмелится?

— Обещал завести разговор сегодня или завтра; он уверяет, что действовать надо осторожно, сначала потолковать о том о сем, а потом уже перейти к делу. Он хочет выяснить, приняла ли мама решение…

— Конечно, приняла, — перебила меня Капиту, — а то зачем бы мы обратились к Жозе Диасу? Не знаю только, сможет ли он повлиять на донью Глорию. Если твоя мать почувствует, что ты действительно не хочешь быть священником, все изменится, но удастся ли это приживалу… К нему прислушиваются, и все-таки… Прямо ад какой-то! Ты должен настаивать, Бентиньо.

— Хорошо, он сегодня же поговорит.

— Поклянись!

— Клянусь! Взгляни на меня, Капиту.

Мне пришли на ум слова Жозе Диаса — «глаза манящие и лживые, как у цыганки». Я смутно представлял себе, что значит «манящие», но что такое «лживые», знал прекрасно; и мне вздумалось проверить, можно ли их так назвать. Капиту удивилась, почему я внимательно разглядываю ее глаза, разве я никогда их не видел? Я не находил подтверждения словам приживала; и цвет, и нежное выражение ее глаз были такие же, как обычно. Капиту по-своему истолковала мое поведение; вот почему, по мере того как мой взгляд — настойчивый и пристальный — искал ответного взгляда, глаза ее темнели, а зрачки расширялись.

Риторика влюбленных, у тебя прошу я точного и поэтического сравнения, чтобы описать глаза моей подруги. Как подобрать достойный образ, чтобы, не нарушая благородства стиля, отразить, как на меня подействовало их обаяние? Глаза, подобные морской волне? Да, пожалуй. Прибой напоминали мне эти изменившиеся глаза. В них таилась какая-то притягательная сила, влекущая за собой, словно волна бушующего моря. Чтобы меня не унесло течением, я старался зацепиться взглядом за что попало — за ее руки, уши, за волосы, рассыпавшиеся по плечам, но Капиту подняла взор, и новая волна, бездонная и темная, грозила захлестнуть меня и унести. Как долго предавались мы этой игре? Только небесные часы могли бы измерить эти минуты, бесконечные и краткие. У вечности есть свой счет времени; но к чему нам знать продолжительность счастья и страданий? Праведники в раю чувствовали бы себя еще счастливее, знай они наперед все муки, испытываемые их врагами в аду; а страдания грешников умножились бы во сто крат, если бы им подробно описали райские наслаждения. Божественный Данте упустил из виду это новое мучение; однако не мое дело поучать поэтов. Пора продолжить рассказ о том, как через не ведомый никому промежуток времени мне удалось обрести спасение: я спросил Капиту, просто так, лишь бы что-то сказать, нельзя ли мне расчесать ее волосы.

— Расчесать?

— Вот именно.

— Ты запутаешь их.

— Если запутаю, ты потом сама расчешешь.

— Ну попробуй.

Капиту встала у зеркала спиной ко мне. Я собрал руками ее волосы и начал чесать их гребенкой — они спускались до самого пояса. Даже если бы мы были одинакового роста, я не сумел бы причесать ее стоя, а она, как вы помните, была чуть повыше меня. Я попросил ее сесть:

— Так будет удобнее.

Капиту повиновалась.

— Ну-ка поглядим, на что способен наш великий парикмахер, — сказала она, смеясь.