— В чем дело, Бентиньо?

Я опустил глаза, желая избежать его взгляда, и увидел, что у Жозе Диаса на одной из штанин расстегнулась штрипка; в ответ на настойчивые расспросы я сказал, указывая пальцем вниз:

— Поглядите, штрипка расстегнулась, застегните скорее!

Жозе Диас наклонился, а я выбежал из комнаты.

Я скрылся от приживала, не заглянул к матери, но скрыться от себя самого мне не удалось. Вслед за мной в комнату вошло и мое «я». Я говорил сам с собой, падал на кровать, катался по ней и плакал, заглушая рыдания подушкой. Я дал клятву, что не пойду вечером к Капиту, что никогда больше не увижусь с ней и назло ей стану священником. Мне представлялось, как она вся в слезах стоит передо мной, уже посвященным в сан, и, раскаявшись, просит прощения, а я холодно и невозмутимо поворачиваюсь к ней спиной, не испытывая ничего, кроме величайшего презрения. Меня возмущало ее непостоянство. Раза два я даже заскрежетал зубами, словно она попала на них.

Внезапно послышался голос Капиту, которая, по обыкновению, зашла к нам провести вечер с моей матерью и, разумеется, со мной; звук ее голоса привел меня в смятение, но я заставил себя остаться в комнате. Девочка громко смеялась, громко разговаривала, как бы взывая ко мне; но я оставался глух к ее мольбам, наедине с самим собой и своим презрением. Мне хотелось поглубже вонзить ногти ей в шею, так чтобы она истекла кровью…

Через некоторое время я успокоился, но чувствовал себя совсем разбитым. Я лежал на постели, уставившись в потолок, и внезапно мне вспомнился совет матери никогда не ложиться после еды, дабы не повредить пищеварению. Я поспешно вскочил, но из комнаты не вышел. Смех Капиту доносился из гостиной все реже, и она говорила тише; видимо, мое затворничество огорчило ее. Но я был непоколебим.

Я не поужинал и плохо спал. На другое утро настроение мое не улучшилось. Я стал опасаться, что накануне зашел слишком далеко. У меня немного болела голова, и я притворился больным, чтобы не идти в семинарию и поговорить с Капиту. Вдруг она обиделась, разлюбила меня и теперь предпочтет того всадника. Я хотел выслушать ее и разъяснить недоразумение; быть может, она все объяснит и оправдается.

Так оно и получилось. Узнав причину моего вчерашнего уединения, Капиту страшно обиделась; неужели я считаю ее такой легкомысленной, что после всех наших клятв смог вообразить… Тут Капиту разразилась слезами и махнула рукой, чтобы я уходил. Но я бросился к ней, схватил за руки и так страстно поцеловал их, что почувствовал, как они задрожали. Девочка вытерла слезы пальцами, я снова поцеловал ей руки; она вздохнула и сказала, что тот молодой человек знаком ей не больше, чем другие юноши, которые проезжают на лошадях или проходят пешком мимо ее дома. И если она взглянула на него, так именно это и доказывает, что между ними ничего не было; а то они бы, конечно, вели себя по-другому.

— Да и что у нас с ним могло быть, раз он женится? — заключила она.

— Женится?

Да, женится, и даже известно на ком, на девушке с улицы Барбонос. Последний довод окончательно меня успокоил, и Капиту отлично поняла это; тем не менее она заявила, что во избежание подобных недоразумений вообще теперь не будет смотреть в окно.

— Нет! Нет! Нет! Этого я не просил!

Тогда она взяла обратно свое обещание, но вместо него дала другое — при малейшем подозрении с моей стороны между нами все будет кончено. Я заверил Капиту, что ей никогда не придется выполнить свою угрозу, это было в первый и последний раз.

Рассказывая об этом кризисе своей юношеской любви, я внезапно сделал открытие, что подобные горести со временем становятся бесплотными и в конце концов постепенно превращаются в радости. Боюсь, я плохо выразил свою мысль и получилось не совсем понятно, но ведь не только в книгах, и в жизни много неясного. Суть в том, что я с особым удовольствием вспоминаю это огорчение, хотя оно вызывает у меня в памяти другие горести, которые хорошо было бы забыть совсем.

Со временем я почувствовал необходимость поделиться с кем-то хотя бы частью своих переживаний. Это выпало на долю Эскобара. Когда в среду я вернулся в семинарию, мой друг уже беспокоился обо мне; он сказал, что собирался пойти к нам, и осведомился, не случилось ли чего-нибудь и хорошо ли я себя чувствую.

— Хорошо.

Эскобар испытующе посмотрел мне в глаза. Три дня спустя он сообщил, что все находят меня очень рассеянным, надо лучше скрывать свои чувства. У него тоже есть основания быть рассеянным, но он держит себя в руках.

— Так по-твоему…

— Да, иногда у тебя бывает совершенно отсутствующий вид; притворяйся внимательным, Сантьяго.

— У меня есть причины…

— Охотно верю, никто не расстраивается просто так.

— Эскобар…

Я заколебался; он ждал.

— В чем дело?

— Эскобар, мы с тобой друзья; ты мне ближе всех в семинарии, да и вне ее у меня тоже нет настоящего друга.

— Если я скажу то же самое, — произнес он, улыбаясь, — ты, вероятно, упрекнешь меня в недостатке оригинальности. Однако я действительно ни с кем не общаюсь здесь, кроме тебя, на это, верно, уже обратили внимание, но мне все равно.

Прерывающимся от волнения голосом я спросил:

— Эскобар, умеешь ты хранить тайны?

— Раз ты спрашиваешь, значит, сомневаешься, а в таком случае…

— Извини, я неудачно выразился. Я знаю, ты человек серьезный и с тобой можно быть откровенным, как на исповеди.

— Если ты нуждаешься в отпущении грехов, считай, что ты его уже получил.

— Эскобар, я не могу стать священником. Я учусь в семинарии, дома верят в меня, надеются… но, повторяю, я не могу стать священником.

— Я тоже, Сантьяго.

— И ты тоже?

— Откровенность за откровенность; я тоже не собираюсь принимать сан, а хочу заняться коммерцией, только никому ничего не рассказывай, пусть это останется между нами. Я не против религии; я религиозен, но торговля — моя страсть.

— И все?

— А что еще?

В нерешительности я пробормотал первые слова своего признания так тихо и невнятно, что и сам себя не расслышал; а между тем я всего лишь упомянул об «одной особе». Одна особа?.. Дальше не нужно было продолжать, мой товарищ и так все отлично понял. Конечно, здесь замешана девушка. Он ничуть не удивился, узнав о моей любви, и снова пытливо взглянул на меня. Тогда я поведал ему свою историю, стараясь говорить помедленнее, чтобы продлить удовольствие. Эскобар слушал с интересом, а под конец заверил, что будет нем как могила. Он согласился с моим решением. Нельзя отдать церкви сердце, обращенное не к небу, а к земным радостям; чем быть плохим священником, лучше им совсем не быть. Бог поощряет искренность; что поделаешь, раз я могу служить ему только в миру.

Трудно описать, какое счастье испытал я, доверившись Эскобару. Новая радость вошла в мое сердце. Благожелательное отношение приятеля заставило меня по-новому взглянуть на окружающее. Мир огромен и прекрасен, жизнь — великолепна, а я сам ни больше ни меньше как баловень судьбы. Заметьте, я поверил другу далеко не все; например, я и словом не обмолвился о том, как причесывал Капиту, да и о многом другом; но и рассказанного оказалось вполне достаточно.

Разумеется, мы еще не раз возвращались к этой теме. Я, как и подобало семинаристу, восхвалял моральные качества Капиту, ее скромность, трудолюбие и набожность. О внешности я не говорил, а он не спрашивал и едва намекнул на свое желание увидеть ее.

— Капиту погостит немного у подруги, — сказал я Эскобару, вернувшись из дома на следующей неделе. — Когда она вернется, я тебя позову; но если хочешь, заходи пораньше, когда угодно; почему ты вчера не навестил нас?