Я всячески пытался рассеять ее опасения. Но мать схватила меня за руку и отвела в свою комнату; там она зажгла свечу и велела мне рассказывать все без утайки. Тогда я спросил, когда меня отправят в семинарию.

— В начале года, после каникул.

— И я там останусь?

— Что значит останешься?

— Не вернусь домой?

— Ты будешь возвращаться по субботам и на каникулы. А когда тебя посвятят в сан, опять станешь жить дома, вместе со мной.

Я вытер глаза и нос. Мать обняла меня и собралась было поругать, но голос ее задрожал, а глаза увлажнились. Я сказал ей, что уже сейчас страдаю при мысли о разлуке. Она ответила, что мы скоро опять увидимся. Первые дни я поскучаю, а потом привыкну к соученикам и преподавателям и мне там понравится.

— Мне нравится только дома, у мамы.

Я произнес эти слова без всякого расчета, но, несомненно, мне хотелось показать, что мама — единственная моя привязанность, и тем самым отвлечь подозрения от Капиту. Как часто в выражении самых искренних чувств кроются дурные намерения! По-видимому, во многих случаях человек лжет так же непроизвольно, как потеет. Заметь, дорогой читатель, теперь я хотел отвлечь подозрения от Капиту, а ведь я заговорил с матерью именно для того, чтобы подтвердить их; но жизнь наша полна противоречий. Поистине, моя мать была чиста, как свет утренней зари; ей и в голову не пришло, что мой неожиданный протест — следствие любви к Капиту, о которой предупреждал ее Жозе Диас. Некоторое время она молчала, потом стала мягко увещевать меня. Я осмелился настаивать на своем, напомнив матери о споре между Жозе Диасом и Кабралом относительно склонности к духовной карьере. Я признался, что у меня она отсутствует.

— Но ведь ты всегда мечтал быть священником, — сказала она, — помнишь, ты умолял отпустить тебя посмотреть на семинаристов в черных сутанах? А дома, когда Жозе Диас в шутку называл тебя «ваше высокопреподобие», ты так радовался… почему же теперь… Нет, Бентиньо, я не верю. И потом… Что означает призвание? Ведь склонность возникает вместе с привычкой, — продолжала она, повторяя рассуждения моего учителя латыни.

Когда я попытался возражать, мать принялась выговаривать мне не резко, но властно, и я опять превратился в покорного сына, каким был всегда. Мать долго и терпеливо внушала мне, что не может нарушить обета.

— Господь помог мне, даровав сына, и я не могу его обмануть, Бентиньо! Поступать против совести грешно, и бог, великий и всемогущий, не прощает этого. Он покарает меня, и покарает справедливо. Быть священником — хорошее, святое дело; видишь, как счастливо живет в доме своей сестры падре Кабрал; мой дядя тоже был священником, и его даже чуть не сделали епископом… Не надо капризничать, Бентиньо.

Наверное, я посмотрел на нее очень жалобно, ибо она тут же поправилась; нет, она имела в виду другое, ей хорошо известно, что мы с ней большие друзья и я не способен притворяться. Она хотела сказать, что мне следует побороть свою слабость, вести себя мужественно и покориться воле матери, ради нее и во спасение души. Мать говорила немного бессвязно, прерывающимся и тихим голосом. Я понял, что, как ей ни тяжело, она не отступится от своего намерения, и все-таки отважился спросить ее:

— Мама, быть может, вы попросите бога освободить вас от обета?

— Нет, нет, это невозможно. Ты с ума сошел, Бентиньо! А как я узнаю, что господь внял моим молитвам?

— Наверное, во сне: мне иногда снятся ангелы и святые.

— Мне тоже, сынок, но к чему это… Идем в гостиную, время позднее. Все решено: в начале будущего года ты поступишь в семинарию. И тебе необходимо как следует подготовиться; ты должен сделать это не только для себя, но и ради падре Кабрала; он так расхвалил тебя в семинарии, что там все с нетерпением ждут твоего появления.

Я направился к двери. Мать обернулась ко мне, и по ее глазам я увидел, как хочется ей обнять и утешить меня, пообещав никогда не отдавать в семинарию. Таково было ее тайное желание, и оно росло по мере того, как приближалось время моего отъезда. Она искала способа уплатить долг иной, пусть даже более крупной монетой, — но безуспешно.

На следующее утро я рано отправился к соседям. Капиту провожала двух подруг по коллежу, приходивших к ней в гости; звали их Паула и Санша; одной из них, дочери врача, было пятнадцать лет, другой, дочери коммерсанта, семнадцать. Капиту выглядела плохо. Донья Фортуната пожаловалась мне, что накануне девочка целый вечер читала, сперва в гостиной, а потом у себя в комнате при свете ночника.

— Я боялась зажечь свечу, чтобы мама не рассердилась. Теперь мне уже лучше, — сказала моя подруга, снимая с головы платок.

Мать забеспокоилась, как бы дочери не стало хуже, но Капиту поспешила успокоить ее.

Мы остались одни в гостиной. Капиту пожаловалась, что разговоры, услышанные в нашем доме, не давали ей уснуть. Тогда я пересказал ей беседу с матерью, — мои мольбы, слезы матери и ее окончательное решение: через два или три месяца я уезжаю в семинарию. Как теперь нам быть? Капиту жадно слушала меня; когда я закончил свое повествование, лицо ее помрачнело; она тяжело дышала, едва сдерживая гнев.

С тех пор прошло много лет, и мне трудно припомнить, заплакала ли она или только поднесла платок к глазам; по-моему, более вероятно последнее. Я взял ее за руку, желая утешить, но я и сам нуждался в утешении. Мы уселись на диване, задумчиво глядя перед собой. Точнее, моя соседка потупила взор. Я тоже опустил глаза… Но если Капиту углубилась в свои мысли, то я, уставившись на пол, увидел трещину в доске и муху, ползущую по ножке стула. Не так уж это было много, — но зато я отвлекся ненадолго от своих горестей. Переведя взгляд на Капиту, я заметил, что она сидит не шелохнувшись, и в испуге легонько потряс ее за плечи. Она пришла в себя и попросила рассказать ей все сначала. Я смягчил краски, не желая напрасно огорчать ее. Не считайте меня обманщиком, назовите лучше сострадательным; правда, я боялся потерять любимую, окончательно лишив ее всякой надежды, но, главное, мне тяжело было видеть, как она мучается. Я уже раскаивался, что обратился к матери, не дождавшись, пока Жозе Диас подготовит почву. Я боялся услышать из уст Капиту упрек, который, безусловно, заслужил. А Капиту все думала, думала, думала…

Прервав размышления, Капиту вдруг остановила на мне свой взор и спросила, не боюсь ли я.

— Боюсь?

— Да, ты боишься?

— Чего?

— Не опасаешься ли ты, что тебя схватят, арестуют и побьют и тебе придется работать, странствовать и бороться.

Я не понимал ее. Если бы она предложила: «Давай убежим!» — я послушался бы ее или нет: во всяком случае, все было бы ясно. Но что означал этот внезапный и удивительный вопрос, я никак не мог постичь.

— Но… я не понимаю. Меня схватят?

— Да.

— Кто схватит? Зачем меня будут бить?

Моя подруга сделала нетерпеливое движение. Глаза, подобные морской волне, пристально смотрели на меня и словно начали увеличиваться. Понятия не имея, что она хочет сказать, и не решаясь переспросить, я мучительно пытался сообразить, откуда могут взяться побои, кому и зачем надо меня арестовывать. Упаси меня боже! Я представил себе тюрьму, грязную и темную камеру; мрачные казармы Барбонос, исправительный дом. Эти прекрасные социальные учреждения завладели моим воображением, а подобные морской волне глаза Капиту становились все больше и больше, и в конце концов я забыл обо всем на свете. Жаль, они не увеличились до бесконечности. Капиту стала прежней и взглянула на меня, как обычно; она похлопала меня по щеке и добавила с улыбкой:

— Не огорчайся, трусишка!

— Я? Но…

— Ничего, Бентиньо. Да и кому тебя наказывать или арестовывать? Прости, я сама не знаю, что со мной творится, хотела пошутить и…

— Нет, Капиту. Ты не шутила; нам с тобой сейчас не до шуток.