Семья Эскобара жила в Куритибе, где отец его был адвокатом. А в Рио-де-Жанейро за мальчиком присматривал родственник отца — коммерсант и убежденный католик. Эскобар сообщил мне, что у него есть сестра, сущий ангел, по его словам.

— Она не только прекрасна, но и добра словно ангел. Ты и не представляешь себе, как она хороша. Сестра часто пишет мне, я покажу тебе ее письма.

Письма и правда оказались милые, ласковые, заботливые. Эскобар постоянно говорил о своей сестре, о ее уме и отзывчивости; не будь на свете Капиту, я бы, пожалуй, вздумал жениться на ней. Вскоре девушка умерла. Увлеченный рассказами товарища, я чуть было не посвятил его в свою тайну. Вообще я отличался крайней застенчивостью, но ему удалось войти ко мне в доверие. Даже тогда он при желании умел справляться со своей непоседливостью, а потом время и среда сделали его еще более степенным. Эскобар раскрыл мне свою душу, можно сказать, от входной двери до внутреннего дворика. Как вы знаете, человеческую душу уместно иногда сравнить с просторным домом, окна которого выходят на все четыре стороны, — в нем масса света и воздух чист. А встречаются души — словно темные жилища без окон или с маленькими решетчатыми окошечками, похожие на монастыри или тюрьмы. Есть среди них часовни и лавки, бедные лачуги и роскошные дворцы.

Не знаю, какова была тогда моя душа. Меня еще никто не прозвал в то время ни затворником, ни доном Касмурро; робость сковывала мою откровенность, но поскольку на дверях не висело замка, стоило лишь толкнуть их, чтобы войти; Эскобар так и поступил. Он проник в тайники моей души и оставался там до тех пор, пока…

Не только семинаристы явились мне с пожелтевших страниц «Панегирика». Воспоминания нахлынули на меня. Невозможно поведать здесь обо всех — так они многочисленны. Одно из ранних своих переживаний я предпочел бы изложить по-латыни. Не оттого, что нельзя подобрать скромные выражения в нашем языке; он может быть и целомудренным и фривольным. А посему, добродетельнейшая, как сказал бы Жозе Диас, читательница, дочитывай главу безбоязненно.

Я решил перенести свой рассказ в следующую главу. Иногда приходится самым безобидным вещам предпосылать несколько смягчающих строк. Пусть данная глава и будет подготовительной. Это немало, друг мой читатель; сердце, заранее предвидя грядущие испытания, станет неуязвимым, окрепнет, и зло причинит тогда меньше зла. А если и это не поможет, тут уж ничего не поделаешь. Сейчас ты увидишь, в чем моя хитрость: прочитав следующую главу, ты обнаружишь, что содержание ее вовсе не так рискованно, как можно было ожидать.

В понедельник, возвращаясь в семинарию, я увидел на улице, как упала некая сеньора. Полагалось посочувствовать ей или рассмеяться, однако я не сделал ни того, ни другого, ибо (вот это мне и хотелось сказать по-латыни) я увидел белоснежные чулки сеньоры, — она их не запачкала, — и шелковые подвязки, — она их не потеряла. Несколько человек прибежали ей на помощь, но раздосадованная женщина поднялась с земли, отряхнулась, поблагодарила и свернула на соседнюю улицу.

— Вот к чему приводит подражание француженкам с улицы Оувидор, — назидательно заметил Жозе Диас. — Наши девушки должны ходить медленно и степенно, как всегда ходили, без этакого французского тик-ток…

Я почти не слушал его. Чулки и подвязки сеньоры мелькали у меня перед глазами; она снова падала, вставала и уходила. Когда мы достигли перекрестка, я заглянул на другую улицу: женщина шла все той же походкой — тик-ток, тик-ток…

— Она, вероятно, не ушиблась, — предположил я.

— Тем лучше для нее, но она наверняка ободрала себе колени; такая поспешность при ходьбе опасна.

Кажется, он сказал «опасна»; хотя меня больше взволновали слова: «ободрала себе колени». И всю дорогу до семинарии стоило мне встретить на улице женщину, как я жаждал, чтобы она упала; у иных я угадывал туго натянутые чулки и тесные подвязки. Некоторые чулок не носили, но я представлял их себе в чулках… Или даже… Все возможно…

Я перемежаю рассказ многоточиями, чтобы дать представление о своих смутных и беспорядочных мыслях. Меня бросило в жар, походка стала неверной. Первый час занятий в семинарии был невыносим. Рясы, похожие на женские платья, напоминали мне об упавшей сеньоре. Мне представлялось, что все женщины, встреченные на улице, падали и показывали лазоревые подвязки; да, именно лазоревые. По ночам мне снились кошмары. Какие-то чудовищные существа с дьявольской ловкостью кружились вокруг меня, тик-ток… Я просыпался, стремясь отогнать их заклинаниями, но только я засыпал, они возвращались и, взявшись за руки, кружились вокруг меня или, взвившись в воздух, вскидывали ноги у меня над головой. Так длилось до рассвета. Я больше не спал и твердил «Отче наш», «Богородицу» и «Верую»; однако, поскольку я пишу только правду, должен признаться, — не раз прерывал я свои молитвы, чтобы проследить за удаляющейся женской фигурой, тик-ток… Потом снова погружался в молитву и продолжал как будто с того же места, где остановился, хотя последняя фраза никак не вязалась с предыдущей.

Утром стало еще хуже, и тогда я сделал попытку побороть зло, но совсем разделаться с ним мне не хотелось. Знатоки Священного писания догадываются, о чем идет речь. Не в силах отказаться от соблазнительных картин, я прибегнул к сговору между совестью и воображением; раз женские образы — воплощения пороков, значит, созерцание их — лучший способ закалить характер и подготовить себя к суровым жизненным битвам. Я не уточнял и не формулировал этого на словах; соглашение было заключено с некоторым отвращением, но все же заключено. В течение многих дней я сам вызывал видения, дабы укрепить волю; и не отгонял их, пока они сами не удалялись от меня.

Есть такие воспоминания, которые не оставляют нас в покое до тех пор, пока мы не поделимся ими с кем-нибудь. Один древний мыслитель говорил: остерегайтесь гостей, имеющих хорошую память. В жизни много таких гостей, я тоже оказался одним из них, хотя память у меня не такая уж блестящая: и доказательство тому, что я никак не припомню имя этого мыслителя.

Нет, моя память совсем не хороша. Ее можно сравнить с человеком, прожившим всю жизнь на постоялых дворах и не запомнившим ни лиц, ни имен постояльцев. Лишь у того, кто провел жизнь в кругу семьи с ее незыблемыми обычаями и порядками, среди одних и тех же лиц, все это навеки врезается в память. Как я завидую людям, которые до сих пор не забыли цвета своих первых штанов. Я не помню цвета тех, которые надевал вчера. Осмелюсь лишь утверждать, что они не желтые, ибо я ненавижу этот цвет; но даже такую вещь мне легко забыть или перепутать.

Однако лучше забыть, чем перепутать; и вот почему: в путаной книге ничего не поправишь, а в книгу с пропусками можно вставить что угодно. Перелистывая подобную книгу, я ничуть не огорчаюсь. Дочитав последнюю страницу, я закрываю глаза, и перед моим мысленным взором всплывает то, что отсутствовало в книге. Сколько замечательных мыслей осеняет меня тогда! Какие глубокие размышления! Реки, горы, церкви возникают передо мной; генералы выхватывают шпаги, лежавшие в ножнах, горнисты извлекают звуки, дремавшие в металле, — все приходит в движение самым неожиданным образом.

И все это, оказывается, не вошло в книгу, дорогой читатель. Так заполняю я пробелы в чужих произведениях. Так можешь и ты заполнить пробелы в моей книге.

Когда же мне в руки попал «Панегирик святой Монике», я добавил к нему не похвалы святой Монике, а то, что не имело к ней ни малейшего отношения. А именно — недописанный сонет, семинариста Эскобара и, наконец, чулки и подвязки дамы, упавшей на улице. Много воспоминаний навеяли мне пожелтевшие страницы опуса, как ты увидишь дальше, читатель.