— Ты прав, это было просто глупо; до свидания.

— Как, до свидания?

— У меня снова разболелась голова; надо приложить лимон к вискам.

Так она и сделала, а затем завязала голову платком. Капиту проводила меня в сад, чтобы там попрощаться. Мы задержались еще немного, усевшись на краю колодца. Дул ветер, по небу плыли облака. Капиту заговорила о нашей разлуке, как о деле решенном, а я, уверенный в том же, тщетно пытался ее ободрить. Моя подруга чертила на земле бамбуковой палочкой носы и профили. Когда она принималась рисовать, все, что имелось под рукой, служило ей карандашом и бумагой. Вспомнив о надписи на стене, я тоже решил написать наши имена и попросил у нее палочку. Она не расслышала или не поняла меня.

— Дай палочку, я хочу написать одно слово.

Капиту искоса взглянула на меня, опустив ресницы, и мне припомнились слова Жозе Диаса «глаза манящие и лживые»; она спросила меня немного приглушенным голосом:

— Ответь мне на один вопрос, но только говори правду, положа руку на сердце.

— В чем дело? Объясни.

— Если бы тебе пришлось выбирать между мной и матерью, кого бы ты выбрал?

— Я?

Она утвердительно кивнула.

— Я бы выбрал… Но к чему?.. Мама не способна потребовать этого.

— Возможно, но мне все-таки интересно. Представь себе, ты получаешь в семинарии известие, что я умираю…

— Не говори так!

— …Или погибну от тоски, если мы немедленно не увидимся, а мать будет против твоего приезда… Скажи, ты все-таки приедешь?

— Приеду.

— Против воли матери?

— Да, против ее воли.

— Ты оставишь семинарию, оставишь мать, лишь бы исполнить мое предсмертное желание?

— Не говори о смерти, Капиту!

Капиту грустно и недоверчиво рассмеялась и написала палочкой на земле какое-то слово; я наклонился и прочитал: обманщик.

Все это показалось мне настолько странным, что я даже не пытался возражать. До меня не доходил смысл этого слова, так же как раньше не доходил смысл ее речей. Если бы в тот момент мне пришло на ум какое-нибудь обидное прозвище, я написал бы его той же палочкой, но я ничего не мог придумать. В то же время я испугался, что нас увидят или прочтут написанное. Кто? Ведь мы были одни. Донья Фортуната выглянула из дома, но тут же исчезла. Мы находились в полном одиночестве. Помню, несколько ласточек пролетело над садом в сторону холма Святой Терезы; и снова ни души. Вдали слышался невнятный шум голосов, на улице раздавался стук копыт, а из дома доносилось чириканье птиц. Но — странная вещь — слово «обманщик» не только насмешливо глядело на меня с земли, оно словно отражалось и в воздухе. Внезапно меня осенила злая мысль, и я сказал Капиту, что в конце концов жизнь священника не так уж плоха и с ней легко примириться. Месть, конечно, детская, но я втайне надеялся, что Капиту бросится ко мне, обливаясь слезами. Однако подруга моя только широко раскрыла глаза и сказала:

— Священником быть хорошо, это несомненно; а еще лучше каноником — у них чулки красные. Красный цвет очень красивый. По-моему, тебе следует стать каноником.

— Но ведь нельзя стать каноником, не будучи сначала священником, — ответил я, кусая губы с досады.

— Хорошо, начни с черных чулок, а уж потом перейдешь на красные. Мне не хотелось бы пропустить твою первую мессу, извести меня заранее, чтобы я успела сшить модное платье — юбку колоколом с большими оборками, хотя, возможно, к тому времени мода изменится. Хорошо бы служба проходила в большой церкви — Кармо или святого Франциска.

— Или в Сретенской церкви.

— Мне безразлично где, лишь бы прослушать твою первую мессу. Многие будут спрашивать: «Кто эта нарядная девушка в таком красивом платье?» — «Это донья Капитолина, которая жила на улице Матакавалос…»

— Как жила? Разве ты собираешься переезжать?

— Кто знает, где придется жить завтра? — произнесла она задумчиво, но тут же опять вернулась к саркастическому тону. — А ты будешь стоять перед алтарем весь в белом. Запоют «Отче наш»…

Ах! Будь я поэтом-романтиком, я назвал бы наш разговор поединком ироний! Следовало бы перечислить изящные выпады Капиту и мои молниеносные ответы, описать, как лилась кровь и как я, вне себя от бешенства, нанес завершающий удар:

— Пусть так, Капиту, ты услышишь мою первую мессу, но с одним условием.

Она ответила:

— Говорите, ваше преподобие, прошу вас.

— Обещай мне одну вещь.

— Какую?

— Скажу, если пообещаешь.

— Не зная, о чем идет речь, мне трудно это сделать.

— Говоря по правде, я хочу взять с тебя даже два обещания, — продолжал я, ибо мне тем временем пришла в голову новая идея.

— Два? Какие же?

— Во-первых, ты будешь исповедоваться только у меня и я один буду давать тебе отпущение грехов.

— Хорошо, я согласна, — произнесла она и, видя мою нерешительность, вопросительно посмотрела на меня.

Лучше бы эти слова не слетали у меня с языка: тогда я не услышал бы того, что услышал, и не написал бы здесь то, чему не каждый поверит.

— Во-вторых… Я буду тебя венчать, обещай мне.

— Венчать меня? — переспросила она в смятении. Потом покачала головой. — Нет, Бентиньо, — сказала Капиту, — тогда мне придется слишком долго ждать; ты ведь станешь священником не завтра, а через много лет… Послушай, я обещаю тебе другое: ты будешь крестить моего первенца.

Покачай головой, читатель; можешь как угодно выражать свое недоверие. Пожалуй, теперь ты и вовсе забросишь книгу, если не соскучился раньше; все возможно. Но раз ты еще продолжаешь читать, то, дойдя до этой страницы, ты перестал, наверное, верить автору. А между тем никогда я не был столь правдив. Именно так сказала Капиту, именно такими словами говорила она о первом ребенке, словно речь шла о первой кукле.

Я ужаснулся, но к страху моему примешивалось какое-то необычайное ощущение. Меня будто пронизало током. Мысль о первом сыне, о сыне Капиту, угроза, что она выйдет замуж за другого, а следовательно, мы расстанемся навсегда и между нами все кончено, произвела на меня ошеломляющее впечатление; я оцепенел, не в силах двинуться с места. Капиту улыбнулась, а я представил себе, как ее первенец играет на полу…

Мир, как и война, наступает внезапно. Если бы мне хотелось стяжать себе славу, я сказал бы, что мирные переговоры исходили от меня, но не буду лгать, начала их Капиту. Заметив мое уныние, она тоже опустила головку, но старалась снизу заглянуть мне в глаза. Я хотел было встать и уйти, но не встал и не ушел. Капиту глядела кротко и ласково; она взяла меня за кончики пальцев, я положил руку ей на талию, и…

Снова донья Фортуната показалась в дверях, не знаю зачем; не успел я высвободить пальцы, как она исчезла. Возможно, она выглядывала просто для очистки совести, так же как наспех читают молитву, выполняя положенный обряд, а может быть, желала собственными глазами убедиться в том, что подсказывало ей сердце…

А между тем рука моя оставалась на талии ее дочери, и примирение состоялось. Как трогательно каждый из нас стремился взять вину на себя! Мы попросили друг у друга прощения. Капиту сослалась на бессонницу, на головную боль, на подавленное настроение и, наконец, на «свой дурной, взбалмошный характер». Я, бывший тогда большим плаксой, даже прослезился от сострадания к подружке. То были слезы нежной радости и непорочной юношеской любви.

— Хорошо, давай помиримся, — произнес я наконец, — но объясни мне только одно — почему ты спросила, не боюсь ли я, что меня схватят и будут бить?

— Просто так, — ответила Капиту после некоторого колебания. — Зачем возвращаться к прежнему разговору?

— Все же признайся, ты имела в виду семинарию?