— Идем.

— Мою шляпку, дона Пласида!

— Вот, пожалуйста.

Дона Пласида, отыскав зеркальце, держала его перед Виржилией, пока та надевала шляпу, завязывала ленты, поправляла волосы и безуспешно пыталась заставить разговориться своего упорно молчавшего супруга. Добрая наша старушка болтала без умолку, стараясь замаскировать дрожь, сотрясавшую все ее тело.

Виржилия, преодолев первоначальную растерянность, теперь уже полностью владела собой.

— Я готова! — объявила она. — Прощайте, дона Пласида, не забудьте, что я вас жду к себе, слышите?

Та обещала, что непременно придет, и проводила их до дверей.

Дона Пласида закрыла за ними дверь и упала в кресло. Я выбежал из спальни с намерением выскочить на улицу и вырвать Виржилию из рук мужа, но незаметно для себя я сказал о своем намерении вслух, и хорошо, что сказал, потому что дона Пласида тут же удержала меня. Потом мне даже пришло в голову, что проговорился я все-таки не случайно, а потому, что хотел, чтобы меня удержали. Но, поразмыслив, решил не возводить на себя напраслину: после десятиминутного заключения в спальне мой порыв был как нельзя более естественным, идущим от самого сердца. И все это вытекало из того закона взаимодействия окон, который был мною открыт и сформулирован в главе LI. Совесть необходимо проветривать. Спальня была тем окном, которое мне пришлось затворить, но мой порыв отворил другое окно и дал совести глотнуть свежего воздуха.

Я перевел дух и сел. Дона Пласида оглашала гостиную сетованиями и причитаниями. Я слушал их молча, думая про себя: не лучше ли было мне закрыть Виржилию в спальне, а самому встретить Лобо Невеса в гостиной? Подумав, решил, что так, пожалуй, было бы хуже. Своим присутствием я подтвердил бы его подозрения и поднес бы огонь к пороховой бочке — тогда уж кровавого поединка не миновать… Нет, все вышло как нельзя лучше. Но что же дальше? Что будет с ней, когда они придут домой? Вдруг он и вправду убьет ее? Ударит? Запрет? Выгонит? Эти вопросы будоражили мой мозг, подобно тем черным точкам и запятым, что начинают мельтешить перед глазами, когда они болят или утомлены. Вопросы то возникали, то исчезали в своем строгом и трагическом обличии, и я никак не мог сосредоточиться ни на одном из них.

Вдруг передо мной возникла темная фигура; дона Пласида, закутанная в мантилью, вышла из своей комнаты. Она надумала отправиться к Виржилии, чтобы узнать, что там делается. Я счел это неосмотрительным: ее визит лишь усилил бы подозрение Лобо Невеса, — ведь они только что виделись.

— Не беспокойтесь, — ответила она. — Я буду осторожна. Если он дома, я туда не войду.

Она ушла. А я продолжал пережевывать случившееся и теряться в догадках относительно возможных последствий. Наконец мне пришла в голову мысль, что я веду опасную игру, и я спросил сам себя, не пора ли проститься с этим домом. Меня вдруг охватила тоска по семейному очагу, мне захотелось направить свою жизнь в другое русло. Почему бы нет? В моем сердце еще таятся неоткрытые сокровища, и почему для меня должна быть заказана чистая, целомудренная, строгая любовь? В самом деле, любовные приключения всего лишь глубокий и головокружительно быстрый ручей в потоке жизни, — иначе говоря, ее фрагмент; я сыт уже этим по горло и не хочу больше терзать свою совесть. Начав думать об этом, я дал волю воображению и увидел себя в лоне семьи, рядом с любимой женой и ребенком, спящим на руках у няни. Мы все сидим в тенистом зеленом саду, и сквозь ветви деревьев виднеется голубое-голубое небо…

«Пока все обошлось, но он что-то подозревает: вид у него сердитый, и он все время молчит. Даже сынишке улыбнулся один-единственный раз, а то все смотрит на него и хмурится. Со мной ни плох, ни хорош. Не знаю, что будет дальше, дай бог, чтоб скорее все кончилось. А пока будь осторожен, прошу тебя, будь осторожен».

Вот вам драма, вот вам почти шекспировская трагедия. Этот помятый клочок бумаги с наспех нацарапанными на нем строчками — интереснейший психологический документ, однако я не стану подвергать его анализу ни в этой главе, ни в последующей и, быть может, ни в какой другой из оставшихся глав моей книги. Зачем я буду лишать тебя, читатель, удовольствия самому подметить хладнокровие и рассудительность этих торопливых строчек и угадать за ними смятение другой души, с трудом подавляемую в ней ярость и отчаяние, которое не знает, на что ему решиться, ибо выбирать не из чего: или позор, или кровь, или слезы.

Что же касается меня, то если я скажу вам, что в тот день я трижды или четырежды перечитал эту записку, можете мне верить: так оно и было; и если я скажу, что я перечел ее и на другой день до и после завтрака, вы и тут можете не сомневаться: все это чистая правда. Но если я заговорю об испытанном мною при этом потрясении, не спешите со мной соглашаться и требуйте доказательств. Ни в то время, ни даже теперь я не сумел бы распознать до конца свои тогдашние чувства. Страх не страх, жалость не жалость, самодовольство не самодовольство… Не знаю. И даже любовь моя была какой-то безлюбой, в ней больше не было страсти. И все это, вместе взятое, образовывало достаточно сложную и расплывчатую комбинацию, нечто такое, что вряд ли можно понять. Я вот не понял. И будем считать, что я ничего не говорил.

Известно, что я перечитывал письмо до и после завтрака, — следовательно, известно, что я завтракал; осталось лишь добавить, что завтрак мой в то утро был непривычно скромен и состоял из яйца, ломтя хлеба и чашки чаю. Как видите, память моя сохранила малейшие подробности этого завтрака и он избежал участи куда более важных вещей, опущенных мною выше. Казалось бы, в то утро все мои мысли должны были сосредоточиться на происшедшем; ничего подобного, я всецело был поглощен философскими рассуждениями Кинкаса Борбы, который именно в этот день почтил меня своим визитом. Прежде всего он сообщил мне, что от своих последователей гуманитизм не требует никаких ограничений, что философия эта отлично уживается со всеми радостями жизни, включая чревоугодие, зрелища и любовные утехи, ибо всякое воздержание обнаруживает свою связь с аскетизмом, аскетизм же является законченным выражением человеческой глупости.

— Вот, к примеру, святой Иоанн; жил в пустыне, питался акридами вместо того, чтобы мирно толстеть при дворе, заставляя худеть фарисеев.

Бог мне простит, если я опущу здесь историю Кинкаса Борбы, выслушанную мной со всеми подробностями в тот печальный день, историю длинную, запутанную, но любопытную. А не пересказывая истории его жизни, излишне описывать и его самого, хотя нужно заметить, что по виду он сильно отличался от того Кинкаса Борбы, с которым я когда-то встретился на бульваре. Но я умолкаю; скажу только, что если бы люди разнились между собой не чертами лица, а платьем, я ни за что не признал бы в этом человеке Кинкаса Борбу, приняв его скорее за верховного судью без мантии, за генерала в штатском или, по крайней мере, за преуспевающего дельца. Я отметил и отлично сшитый сюртук, и белоснежную рубашку, и сверкающие ботинки. Даже голос его, такой сиплый в прошлую нашу встречу, казалось, вернул себе былую звонкость. Что же до его жестикуляции, то она, оставшись, как и прежде, весьма бурной, все же сделалась менее бестолковой и подчинилась какой-то системе. Я вовсе не хочу описывать Кинкаса Борбу, но если к сказанному добавить еще про золотой брелок, украшавший его грудь, и упомянуть о качестве кожи, из которой были сделаны его ботинки, то вот вам и начало описания, опущенного мною для краткости. Пусть всем будет известно, что ботинки были лакированные. И пусть все узнают, что Кинкас Борба получил добрую пару тысчонок в наследство от старого дядюшки из Барбасены.